Дети

Иоанна сидит сзади Саула, на месте, предназначенном для пакетов и другого груза. Лицо его укутано в плотную шерстяную маску, открывающую лишь рот и глаза.

– Сегодня нет, сегодня нет. Каждый день одно и то же. Что сегодня?

Уже более часа разъезжают они по окраинным улицам города, посещая дома евреев, чтобы собирать пожертвования в Основной фонд существования Израиля. Час ранний, Берлин еще погружен в утреннюю воскресную дрему, разлегшись под покровом глубокого снега. Колокола церквей не звонят, стаи бездомных собак шатаются по улицам, тишина до того глубока, что, кажется, жизнь не замерла, а замерзла. Шоссе пусто, транспорт бастует, и все полицейские на перекрестках и площадях только и поставлены, чтобы ловить Саула и Иоанну за запрещенную поездку вдвоем на велосипеде. Саул неожиданно останавливает велосипед, несмотря на то, что не видно ни одного полицейского, и Иоанна чуть не падает в сугроб.

– Я пойду немного согреться, – Саул хлопает себя по груди и бокам, – не могу больше. Вдобавок к стуже, с тобой невозможно ехать на велосипеде.

Иоанна растирает шерстяными варежками замерзшие щеки, горящие от ветра. На голове у нее синий берет, по новой моде в Движении, весьма симпатичен, но мало греет, не закрывает ушей.

– Но где здесь можно согреться? – спрашивает Иоанна, прикрывая уши. – Улица длинная, покрыта снегом, только жилые дома, все заперты, еще не проснулись. Магазины и кафе закрыты. Ни столовой, ни телефонной будки.

Саул указывает на ближайший угол. Именно в эту минуту открылись жалюзи трактира, и большая бутылка светится в их сторону крупными буквам – «Шултхайс – Пецтенхофер. Пиво высшего качества в Берлине».

– Я захожу туда.

– Но это же трактир.

– Точно, – задирает ее Саул, – я захожу в трактир.

– Нет! – вскрикивает Иоанна. – Это настоящий трактир. Мы же члены движения, Саул?

– Члены Движения, – презрительно повторяет Саул. Поймет ли, наконец, Иоанна и спросит: «Саул, ты уже не член Движения?.. Он утвердительно качнет головой, и все откроется. Много грехов совершил Саул в последние дни, и потому достоин того, чтобы его немедленно выгнали из Движения. Но он не будет возвещать о своих грехах и уходе, потому что просто не может произнести такую фразу – «Я оставляю Движение»... Кто-то другой должен это сказать вместо него. Но Иоанна до того непонятлива.

– Почему ты снова в оппозиции, Саул?

– Я вхожу в трактир, – сердится Саул, – холодно. Я вхожу в...

У него неожиданно возникает необычная мысль. Он соблазнит Иоанну войти с ним в трактир, выпьет рюмку алкоголя и, быть может, уговорит ее сделать тоже глоток. Ей же очень холодно. Ко всем его грехам прибавится и этот грех. Иоанна, конечно, тут же побежит исповедаться Белле. Саул ее хорошо знает! Побежит, будет каяться, рыдать и просить прощения... Сквозь прорези Саул смотрит на Иоанну пренебрежительным взглядом. Иоанна все еще прикрывает уши. Она жалка и несчастна, и Саул неожиданно испытывает к ней жалость. Если исповедуется Белле в своих грехах, он тоже исповедуется в том, что соблазнил ее глотком водки. Он вовсе не стесняется предстать перед подразделением, исповедаться, что он соблазнил Иоанну алкоголем и что он ее защитник. Он оставит движение с гордо поднятой головой.

– Ужасная стужа, – берет он Иоанну за руку, – пошли со мной в трактир. – Не хочешь? Не нужно, – он берется за руль и поворачивается к ней спиной.

– Саул, погоди. Прокатимся еще четверть часа и доберемся до квартала музеев. Зайдем в один из них и согреемся.

– Нет. Я не войду в музей, я иду в трактир.

– Идем со мной в музей, Саул.

– Идем со мной в трактир, Иоанна. Это не так страшно – войти в трактир. Ты ведь еще не была в трактире и думаешь, что это большой грех. Я говорю тебе, Иоанна, просто так запретили нам входить в трактиры.

Голова Иоанны опускается. Знал бы Саул, насколько она знает прелести трактира! Сколько раз она сидела в трактире Нанте Дудля! Грех, связанный с графом, уже витает над ее душой, и нет у нее сил – добавить грех к преступлению, несмотря на то, что ей холодно и плохо. Зайти с ним в трактир и выпить чашку горячего кофе? Но столько за ней грехов. Знали бы в Движении об ее отношениях с Оттокаром. Знал бы Саул... нет, даже представить себе это нельзя. Что было бы, если бы узнали? Вывели бы ее из Движения. Оставить Движение это... как потерять все. Лучше она возьмет на себя грех лжи, но останется в Движении. Хотела бы даже намекнуть Саулу о своем положении, но не сможет. Саул уже движется к трактиру, тянет велосипед, уверен, что Иоанна побежит за ним. Но она не сдвигается с места. Гнев охватывает его: он будет грешником, а она... чиста, как утренний снег. И он убыстряет шаги. Каждый его шаг ударяет по ней, которая не понимает, в чем дело. Она предает его. Это большая измена с ее стороны. Саул замедляет шаг. Может, она окликнула его, а он не услышал. Он снимает с лица маску Ку-клукс-клана. Никакого голоса не донес до него ветер. Не может он больше быть таким снисходительным и мягким. Он почти бежит и прикрепляет цепью велосипед к металлическому столбику у входа в трактир. Иоанна все еще потрясена. Она не сдвигается с места. Глубокий снег проникает ей в ботинки, мокнут ноги. Она уже и не чувствует ни стужи, ни влажности в ботинках. Унижение и боль согревают ее. Она подходит к трактиру и останавливается. Нет на улице никого, кроме нее. Рядом оставленный Саулом велосипед, скрипящий под ветром. Иоанна смотрит на него опустошенным взглядом. Саул себе там согревается, сидит около печки и заставляет себя ждать здесь, на ветру. Глаза ее наполняются слезами, и она смахивает их варежками. Он может выйти в любую минуту, увидеть, что она из-за него пускает слезу... нет! Нет! На этот раз она ему скажет, что он эгоист. Оппозиционер и грешник. Саул не выходит. Ей уже нечем дышать, она уже совсем не чувствует ушей и щек, и, конечно же, колен. Она стоит недвижно, и глаза ее прикованы к окну трактира, и... врывается внутрь.

Посреди пустого трактира сидит один клиент, и перед ним рюмка с желтоватой жидкостью. Шнапс! Саул пьет шнапс!

– Саул, – кричит она, – Саул!

– Тренируется заранее, – посмеивается трактирщица за спиной девушки, столь решительно и гневно ворвавшейся в трактир, как врываются все женщины сюда, чтобы вытащить своих пьяных мужей из трактира.

– Так оно, – опускает голову Саул, встречая бормотанием потрясенную и рассерженную Иоанну, – теперь ты видишь... так оно.

– Саул, что ты пьешь?

– Шнапс.

– Шнапс?

– Шнапс это то, что согревает, – он слегка подвигает рюмку в ее сторону, как бы приглашая попробовать. Она опускается бессильно на стул, напротив него.

– Не делай такое лицо.

– Саул, ты ведешь себя, как будто... –

Она так охрипла от ветра, что не может говорить. Он смотрит на нее с напряженным ожиданием: ну, скажи сейчас, в конце концов, – «Как будто ты уже не член Движения.» Он подтвердит это кивком головы, и все тут.

– Как будто что?

– Как будто твоя оппозиция совсем свела тебя с ума.

Саул делает глоток из рюмки, захлебывается, кашляет, сильно краснеет. Можно отчаяться от этой Иоанны! Хриплым от шнапса голосом говорит ей:

– Я совершил еще несколько грехов в последние дни, – он явно дразнит ее, и снова прикладывается к рюмке, делая больше глаза.

– И я тоже, – опускает она голову, разминает пальцы, говорит хриплым обрывистым голосом.

– Ты?! «Как ей приходит в голову сравнивать свои мелкие детские грешки с его серьезными, тяжкими грехами!» – Это не первый трактир, который я посещаю.

– И я тоже.

Можно действительно сойти с ума. Сидит перед ним с таким лицом, как будто она должна быть наказанной, а не он, и не ему, а ей следует уйти из Движения.

– Ты знала Эльзу? – вскрикивает он. – Ну, ту, которая жила с матерью в подвале.

– Конечно, знала.

– Я ее видел.

– Я тоже. – При виде его лица, охваченного гневом, она, в смущении, пытается исправить свои слова:

– Иногда и я видела Эльзу. – Она продолжает разминать пальцы и ерзает на стуле, с одного края до другого, как ерзала на сиденье велосипеда.

– Боже ты мой! – Саул зажимает рукой рот, чтобы не закричать. Что с ней делать сегодня! Ехать на велосипеде с ней невозможно. Говорить невозможно. Волосы взлохмачены, лицо вспухшее, уши горят, щеки пламенеют, нос красный, как у клоуна! Под глазами черные круги. Он уже не сердится на нее, но получает немалое удовольствие быть ее обвинителем, и видеть, как она смущена и пытается не смотреть в его строгие глаза. Нечего больше брать ее в расчет, эту Иоанну.

– Я не просто так назвал Эльзу. Ты видела ее так же, как любой может ее видеть. Я видел ее абсолютной голой, без никакой одежды, исполняющей в трактире танец живота. – Тут он теряет уверенность, начинает тоже мять пальцы. Он ведь не все рассказал Иоанне. Конечно же, нет. Она еще слишком наивна, чтобы все знать. После ее, так сказать, художественного выступления, он сидел с Эльзой за одним столом, правда, одетой, но, все же, достаточно обнаженной, и они выпили за их встречу. Ведь они не виделись с того дня, как она оставила подвал. Она была очень рада встрече, обнимала его, прижимала и все повторяла – «Ты стал настоящим мужчиной, мальчик». И он, конечно же, ощущал необходимость доказать ей, что он действительно мужчина. Теперь он смотрит в лицо Иоанны, посиневшее от холода, полное смущения и стыда, но и собственное состояние угрюмо отражается на его лице. Иоанна ничего этого не видит. Иоанна вообще не смотрит на него. Она думает о нем, опустив глаза: ах, как она завидует Саулу – один раз видел Эльзу, танцующей голой в трактире, и уже ему не дают покоя угрызения совести, и уже он в оппозиции и от отчаяния пьет шнапс. Считает себя великим грешником и обо всем рассказывает ей, и нет у него от нее секретов. А она... видит себя голой на портрете Оттокара, где только прозрачная вуаль покрывает ее. И не важно, что это, по сути, другая женщина, только голова ее. Оттокар все время имел именно ее в виду, это она, и прикосновение к голой женщине на полотне, это, по сути, прикосновение к ней, Иоанне. И ощущение, что она может рассказать все Саулу, и будь что будет...