Дети

– Ты, – Иоанна широко раскрывает испуганные глаза, – ты только видел танцующей голую Эльзу, а я... а я... – голос ее пресекается. – А я дала изобразить себя на полотне голой, ну, как будто голой. Нет, не по-настоящему, – решает она быть правдивой до конца.

– Ты?! – наклоняет к ней голову Саул, словно ослышался. Не верит он ни одному ее слову. Она всегда сочиняет всякие байки. Не может быть, чтобы Иоанна, которая краснеет, когда только упоминают о таких вещах, и в беседах об этом в подразделении ни разу рта не раскрыла, хотя обычно его не закрывает, дала художнику изобразить ее голой. Нет! Это ее очередная байка.

– Не рассказывай мне байки. Ты сегодня ведешь себя очень странно.

– Ах! – вздыхает она, как бы говоря, если бы ты только был прав. Теперь ее еще более унижает, что Саул не верит ей, когда она раскрыла ему всю свою душу. – Это правда, Саул, сущая правда, ты же знаком со скульптором Оттокаром, который временами посещает наш дом?.. Он меня рисует... такой... Ну, такой, как я...

Теперь Саулу ясно, что она говорит правд. Он до того потрясен, что даже забыл об уходе из Движения, о коммунистической партии, о забастовке. Все забылось, осталась лишь ужасная правда, рассказанная ею.

В трактире тишина. Округлая трактирщица сиди в углу, за стойкой, и вяжет. Глаза ее перебегает от рослого не по годам подростка к маленькой девушке, сердясь на него и жалея ее.

– Я знаю, что должна оставить Движение, – говорит она испуганным голосом, – да, я должна его покинуть.

– Не ты! Не ты!

– Да! Я! Я!

– Не ты! Ни за что! Я оставляю Движение.

Теперь Саул почувствовал облегчение. Сказал то, что сказал, и нет пути назад. Он оставит Движение из-за своей тайны и тайны Иоанны, ибо грех на них обоих. Саул – рыцарь, Саул – герой, человек широкой души и понимания. Он смотрит с чувством превосходства на Иоанну, погрязшую в грехах.

– Оставим вместе? Ты полагаешь, Саул, что нам вместе надо оставить Движение? Но ты же ничего такого не сделал. Знал бы ты, что сделала я.

– И я.

– Нет. Ты – нет. Но, знаешь, хорошо оставить все. Все, но не Движение. С сегодняшнего дня мы решаем оставить все наши дела, ты – свои, я – свои. – Снова она опускает голову, ибо знает, что не оставит Оттокара. Будет продолжать жить во лжи, и совесть будет продолжать ее мучить, и будет ей плохо и горько всегда, но его она не оставит. Она уже хочет сказать об этом Саулу, немедленно, или хотя бы сегодня, хотя бы один день быть откровенной, но Саул ее опережает:

– Нет! Невозможно, я не смогу все оставить!

– Что? – вскрикивает Иоанна. – Эльзу? Не сможешь?

Трактирщица в углу теперь понимает, в чем дело. Все ясно: парень не может оставить какую-то Эльзу, а свою девушку оставляет.

Саул опорожняет рюмку одним глотком, и сильная тошнота душит ему горло.

– Да причем тут Эльза? – восклицает Саул после того, как преодолел тошноту. – Я оставлю Движение из-за такой…? Я оставляю его из-за моих политических взглядов.

– Но мы же... вообще не говорили о политике.

– Так сейчас поговорим.

– Но что вдруг политика?

– Потому что я коммунист! Я оставляю движение, потому что я коммунист. Теперь ты все знаешь и можешь бежать всем рассказывать. Так вот!

– Так ты... ты пьешь шнапс, потому что ты коммунист?

– Да.

– И ты посещаешь Эльзу, по той же причине?

– Да.

– Так почему же ты пошел со мной сегодня собирать деньги для основного фонда существования Израиля?

– Долг обязывает. Но это последний раз.

– Нет, – на этот раз голос Иоанны решительный, – Не идут собирать деньги для основного фонда, потому что обязывает долг. Собирать идут лишь из любви.

Трактирщица в углу качает головой: девушка в порядке, умеет вести себя с парнем. Их надо вести твердой рукой, этих парней.

– Ты же ничего не пила, – мягко обращается она к Иоанне.

– Нет! – кричит Иоанна в добродушное лицо трактирщицы. Именно она, столь к ней расположенная, видится ей источником все зол, словно она это Эльза, и шнапс, и коммунистическая партия. – Я ничего не хочу, я не пью в трактирах.

Испуганная трактирщица возвращается на место и опускается на стул: неужели она так сильно ошиблась в этой девице. У нее жесткий характер, и правильно делает парень, что оставляет ее. Теперь трактирщица не спускает глаз с Саула.

– Я ухожу, – Иоанна встает, – сама пойду.

– Иоанна! – Саул приходит в себя от потрясения. – Иоанна, что ты делаешь? Ты не можешь сама идти. Как ты доберешься пешком до дальних адресов?

– Мне все равно. Доберусь. – Она уже у двери.

– Иоанна, Иоанна, погоди! – Он хватает ее за руку.

– Как коммунисту, нет у тебя никакого права прикасаться ко мне.

– Иоанна, ты не должна убегать от меня, я тебе ничего не сделал.

– Сделал, многое сделал. Ты... ты оставляешь Движение.

Наконец она высказалась, но это не приносит ему облегчения.

– И что? Я не могу подвезти тебя на велосипеде?

– Я с тобой... на одном велосипеде?

– Без велосипеда ты не сможешь собрать ни гроша для Основного фонда. Я только буду возить тебя, понимаешь?

– А-а... – колеблется Иоанна, – я буду заходить в дома собирать пожертвования, а ты будешь меня ждать снаружи с велосипедом?

Не это он имел в виду. Полагал, что она будет говорить от имени Основного фонда, не так, как они собирали другие пожертвования вместе, когда он говорил, ибо был более убедителен, произносил короткие речи, по делу, и это приносило результат. Ее объяснения обычно очень длинны, архаичны и романтичны, не принимаются людьми. Но на этот раз, хотя и ясно, что она все испортит, он предлагает ей говорить? Ее агрессивность, к собственному его удивлению, заставило его не возражать.

– Хорошо, ты будешь заходить в дома, а я буду тебя ждать снаружи.

Только у велосипеда к нему немного возвращается уверенность и смелость:

– Но теперь сиди тихо, не двигайся все время в стороны.

Какой-то миг она размышляла – сказать ему или нет. Но теперь она ему не скажет. Он же коммунист. – С разочарованием на лице она влезает на велосипед. Двигается из стороны в сторону, Саул сердито дышит, велосипед петляет, вот-вот упадет.

Улицы, площади, мосты, светофоры, полицейские, снег. Много домов и мало люда.

Шоссе открыто перед этой парой на велосипеде. Огромные плакаты на стенах, поздравляющие с Рождеством, внезапно потеряли смысл и ничего не возвещают. Светофоры мигают белой пустыне, кайзерам и полководцам из камня и бронзы. Покрытые снегом, стоят они на мостах и площадях и протягивают Саулу и Иоанне кто жезл власти, кто поднятую в приветствии руку, кто обнаженную саблю, или вздымают навстречу им копыта своих коней.

– Это здесь. Первый наш адрес.

Узкая тихая улица. Старые дома, построенные в период власти кайзера Вильгельма Первого, прозванный народом солдатским королем, ибо любил видеть город, выстроенным по линейке улиц, как на параде. Смутный запах стоит в коридоре дома. Абсолютная тишина. Тяжелые дубовые двери скрадывают любой звук в домах. На всех стенах следы бывшей роскоши, облупившейся и отстающей от камня, – давняя память о прошлой жизни, более счастливой и почтенной, чем теперь.