Дети

Прошло несколько лет, и выросло красное здание. Определилась его форма, и оно смотрело на город глазницами не застекленных окон, как наблюдатель с глазами, лишенными всякого выражения. Строительство здания приближалось к завершению, и тут совершили покушение на кайзера Вильгельма Первого. Дважды на него покушались, и он оставался невредимым. В первый раз покушающийся был схвачен. Это был молодой слесарь по имени Гудель. Нормальный молодой человек был восторженным членом партии христианских социалистов, возглавляемой священником Штекером, верным кайзеру. Этот факт потряс всех. Ничего более далекого от священника не могло быть, чем проповедь убийства кайзера. Наоборот, он был пламенным проповедником империи. Священник был невысокого роста и потому всегда старался выглядеть выше, стоя на цыпочках. Настолько он был уверен в истинности своих проповедей, что умел убеждать прихожан. Благодаря этому он пользовался уважением кайзера Вильгельма и всего королевского двора. Он также выступал с проповедями перед пролетариями Берлина, членами социал-демократической партии, и основал новую рабочую партию, символом которой был Иисус, глава армии бедных и Священного писания. Нельзя сказать, что он в этом не преуспел. Наоборот, чересчур преуспел, и благодаря этому был весьма приближен к кайзеру и канцлеру, которые старались не замечать его необузданных проповедей против евреев, хотя ни кайзер, ни канцлер никогда не считались ненавистниками евреев. Этот человечек умел использовать данную ему свободу.

– Евреи – наша катастрофа! Евреев надо извести под корень! – обычно завершал он свои проповеди громким криком – Аллилуйя!

И вся паства впадала в экстаз и орала вслед за ним: Аллилуйя!

И нечего этому удивляться. Ведь он проповедовал то, что принималось большинством. И все он увязывал в один узел – либерализм и социализм, Рим и папу Римского, великое банкротство страны, и страшную безработицу – во всем этом обвиняя евреев. Спасение от всего этого – протестантизм, христианские пролетарии, кайзер и армия. И, конечно же, уничтожение евреев. Точно невозможно узнать, как эти все проповеди священника трансформировались в больной голове молодого слесаря. Быть может, иногда слесарь Гудель попадал по ошибке не на проповедь Штекера, а на собрания социал-демократов. Там ведь тоже много говорили об уничтожении, но не евреев, а кайзера. Больной мозг слесаря не заметил разницы, и он направил пистолет не против евреев, а против кайзера, с которым ничего не случилось, но, несомненно, само действие было преступным. Это напомнило кайзеру и канцлеру их глубокое омерзение к антисемитизму, они запретили священнику проповедовать и распустили его партию.

Прошел год. Над красным зданием уже возвышалась крыша. Событие это было отмечено массой цветов, реками пива и патетическими речами отцов города. Не успели засохнуть венки, как снова было совершено покушение на кайзера. Это было в июне чудесного лета. Кайзер сошел с кареты – прогуляться по улице Унтер ден Линден, под цветущими липами, и пожимать руки прохожим, которые искренне и восторженно ему рукоплескали. Вдруг, когда карета доехала до дома номер 18, послышались выстрелы из окна. Кайзер был ранен и упал, обливаясь кровью. На этот раз покушавшийся не был пойман, а предпочел пустить себе пулю в лоб, отомстив тем, кто за ним гнался, и унеся свою тайну в могилу. Вновь вся страна испытала потрясение. От знакомых покушавшегося самоубийцы стало известно, что он был совершенно нормален, не как недоумок слесарь Гудель. Это был инженер, сын добропорядочных родителей, образованный специалист своего дела по имени Новилинг, уважаемый всеми, кто его знал. Тут и речи не могло быть, что он ошибся собранием. Нет! У инженера не было никакой связи с красными бунтовщиками. Это была его личная оригинальная идея – уничтожить кайзера. Но канцлер, без всяких колебаний, причислил его к социал-демократам. У канцлера Бисмарка был великолепный опыт по уничтожению партий. Так священник Штекер и его партия были начисто уничтожены по его приказу. Почему бы ему не сделать то же самое с социал-демократами? В ответ на дело Новилинга Бисмарк поставил вне закона партию красных.

Тем временем, плотники застеклили окна и вставили двери в красном здании. Больше здание это не смотрит на город пустыми глазницами окон, а блестит новыми стеклами.

Прошло еще три года. Кайзер выздоровел, но социал-демократическая партия все еще пряталась в подполье. Канцлер с большой гордостью провозгласил в парламенте, что в стране наступило спокойствие и порядок, и попросил собрание народных избранников продлить законы против левых партий еще на несколько лет. Право это было ему дано. И кайзер снова смог прогуливаться по Липовой Аллее, не боясь покушения. В тот спокойный год завершено было строительство красного здания. Оно было передано Берлинскому муниципалитету под Центральный Суд.

Имя архитектора красного здания мало кому известно, но идеи и предпочтения неизвестного строителя хорошо видны в его произведении. Можно с уверенностью сказать, что все бурные события, которые сопровождали строительство красного здания, глубоко повлияли на автора, и пробудили в его душе необычные чувства, смешанные и противоречивые. Потому он и зданию придал противоречивый, смешанный, необычный облик. Стены сложены из красного кирпича, легкого и веселящего глаз, как и стены вилл в пригородах Берлина. Но из этих же симпатичных кирпичей он возвел высокие гладкие стены, скучные и хмурые, как стены казарм. И, словно раскаявшись, украсил их высокими узкими, праздничного вида, окнами. Это странное сочетание казармы и кафедрального собора вечно символизировало на фасаде красного здания борьбу между мрачностью будней и патетикой праздника, между скверной греха и святостью суда. И вдобавок ко всему, у входа в здание, был поставлен бронзовый лев, который душил в своих мощных лапах огромного змея.

Прошли еще годы. Красное здание кишело преступниками, судьями, процессами. Кайзер Вильгельм Первый тем временем присоединился к праотцам, и флаг на крыше здания был спущен на половину флагштока. Но вскоре вновь был поднят, уже в честь нового кайзера. Тем временем столица расширила свои пределы, увеличилось число преступников, а с ними – и судей и процессов. Красное здание стало тесным. Вскоре были построены еще несколько домов. И вырос целый судебный квартал. Но только красное здание привлекает внимание экстравагантным, внешним видом. Не нужны были больше такие противоречивые и странные фасады. Дни были дремотными и тихими. Нет уже канцлера «железа и крови», социал-демократическая партия вышла из подполья.

Вильгельм Второй построил в свое удовольствие еще одно огромное здание в квартале богини правосудия Фемиды, но с нормальным фасадом из серого песчаника. Длинный коридор, подобный трубе, висящей в воздухе, соединяет красное здание с серым. В коридоре множество небольших квадратных окон, но, несмотря на это, там всегда сумрачно. Каждый оконный проем в коридоре ловит эхо шагов, словно ноги прохожих шагают по этому коридору.

Сейчас здесь отзываются эхом шаги Эдит. И с каждым шагом сдвигаются ее брови, и глубокая морщина прорезается между ними. Глаза опущены, словно считают шаги. Перед ней – тюремщик в темной форме, с пистолетом за поясом. Сапоги его гремят, лицо обращено к Эдит:

– Терпение, терпение, дамы. Главное, сохранять нервы. Любая вещь имеет завершение. Как и этот длинный коридор.

Третий раз тюремщик проявляет к ней милосердие, и третий раз она благодарит его легким кивком головы и улыбкой, подняв глаза к одному из окошек. Заснеженные крыши, серые дома, много зарешеченных окон смотрит внутрь коридора.

Только тогда, когда послышался голос Эмиля, Эдит поняла, что его ввел в комнату надзиратель:

– Ты красива, как всегда, Эдит, – протянул ей руку Эмиль.

В смятении, вместо того, чтобы ответить на рукопожатие, она поправляет пальто. И его вид, и голос с сильной хрипотцой кажутся ей чужими. Впервые она видит его не в мундире. На нем серый гражданский костюм, которым давно не пользовались. Материал устаревший, края потрепаны. Брюки чересчур натянуты на животе, отчего Эмиль выглядит неряшливым. Пиджак узок в плечах, стягивает грудь и уменьшает рост. Брюки без ремня, нечистая рубаха без галстука. В противовес этому, лицо чисто выбрито, прическа в порядке, как и полагается офицеру полиции Эмилю Рифке. Но обычно румяная кожа лица сильно побледнела и черты расползлись. Губы сухи, и он без конца их облизывает кончиком языка. Она шла сюда, собрав все душевные силы, чтобы войти к нему, как входят в львиный ров, напрягая все свое мужество, преодолевая чувство страха. И вот лев появился в облике серого, чересчур обычного существа, который даже не в силах ее напугать. Все ужасы, которые мерещились ей в последние недели, весь страх и страсть к нему испарились, как некое колдовство фокусника, потерявшее силу в мгновение ока. Она приготовилась поговорить с ним о взвешенных и простых вещах в присутствии надзирателя, задавать несложные вопросы, но молчит.

Он видит смятение и растерянность на ее лице. В нем пробуждается все его упрямство. Он жаждет ей доказать, что он прежний Эмиль, офицер полиции Эмиль Рифке. И вся его сила при нем. Он берет ее за руку, и рука ее дрожит.

Она пытается вырваться. Но рука крепко держит ее, и никакой любви не ощущается в этом пожатии, только приказ. Лицо ее краснеет. У него краснеют лишь кончики ушей, как всегда, когда его охватывает какое-то сильное чувство, доброе или недоброе. Она смотрит на его пылающие уши, и оба молчат. Надзиратель видит их смятение, и истолковывает это по-своему, он ведь тоже понимает, что такое чувства влюбленных. Да еще, если женщина так красива. Тут же подходит к окну и становится к ним спиной. Они вдруг одни. Эмиль обнял ее столь же сильно, как всегда, притянув за плечи. Но тело ее не реагирует. Его горячее дыхание касается ее лица, но оно замкнуто. Ухом прижимается к ее рту, мол, ты можешь задавать вопросы. Но когда она прижимает рот к его уху, он мгновенным движением зажимает ей уста своим ртом. Губы его сухи, жестки, шершавы. Руки его стискивают ее жесткой хваткой. Она пытается выпрямить спину. Он не отпускает ее, борется. Глаза его цепки, как клещи. Единственно, что она может, это двинуть ногой. Не соображая, что делает, она отталкивает его ногой. Зубы его впиваются ей в губы, и боль мгновенно пронизывает все ее тело. Сумка выскальзывает из ее рук, и звук падения побуждает надзирателя обнаружить свое присутствие покашливанием. Эмиль отстает от нее, но в глазах все та ж свирепость. Он поднимает сумку, она извлекает из нее платок и вытирает губы. Он ранил зубами ее нижнюю губу. Капельки крови выступают на платке.

– Устала, дорогая, – говорит он и подает ей руку, – сядем отдохнуть.

Механическим равнодушным движением она опускается на скамью, стараясь сесть подальше от него. Он не придвигается к ней, а кладет руку ей на бедро, пытаясь ее притянуть.

– Сними пальто, Эдит.

Она снимает пальто и опускает голову. Она одета в простое шерстяное черное платье. Единственное украшение – широкий золотой браслет с большим бриллиантом матери, который дал ей отец в день, когда она вернулась домой из первого путешествия с Эмилем. Она чувствует тяжесть его руки на своей ноге, видит на его руке часы. Стрелки движутся медленно, хотя она пытается взглядом их ускорить.