Дети
Шрифт:
Никто ему не отвечает. Впопыхах, нервно, хватает он пальто и шляпу, и убегает. Только на улице вспоминает, что даже не попрощался. Он успокаивает себя, что для них он торопится к Эдит – решить свою судьбу. Он перебегает шоссе, останавливается у красного фонаря, устремляя взгляд на свою квартиру. Окно светится! Кристина ждет его. Несколько минут его мучит мысль – подняться к ней. Он даже укоряет себя в том, что уклоняется от ответственности, душа в нем бунтует. Но тут же вливается в уличную толпу, и почти на бегу замечает новые листовки, расклеенные нацистами на столбах уличных фонарей:
«Гитлера к власти! Гитлера к власти!»
Филипп втискивается в скопление людей у
К Эдит! К Эдит!
Глава девятнадцатая
Из открытого окна разнесся крик по узкой улочке. Женщины и дети, которые вышли в этот час за молоком и хлебом, остановились и уставились в это окно.
– Петер! Петер! Петерхен! – кричала из окна старуха.
Люди начали собираться у дома. Среди них – Эрвин. Он только пришел с Александерплац, где расстался с Эдит. Лицо старухи исчезло. Человек выскакивает из дома, останавливается на верхних ступеньках последнего лестничного пролета, всплескивает руками, поднимает глаза к небу. Отчаяние слышится в его крике:
– Петер! Петер! Петерхен!
Никто из собравшихся у дома не знает, кто это Петерхен, и что с ним произошло. Но каждый представляет себе его горькую судьбу, и любое предположение тут же становится фактом. Женщины тоже возносят руки и просят высшую силу оказать милосердие Петерхену. Прохожие останавливаются, присоединяются к толпе и шепоток усиливается.
Эрвин протискивается к входу в дом, поднимается к человеку, стоящему на ступеньках:
– Что случилось? Чем вам можно помочь?
Мгновенно отпали все предположения: Петерхен не ребенок, с которым случилась беда, а птичка – канарейка. Вернее, кенарь из пары в клетке, который утром набрался мужества, и улетел. Мужчина на ступеньках вздыхает, и многие в толпе тоже вздыхают, и она все увеличивается, и все сопереживают мужчине. И Эрвин уже собирается покинуть вход, но видит спускающихся сверху двоих мужчин. Они ничем не отличаются от всех остальных граждан, собравшихся у дома. На них та же одежда, у одного на голове – кепка, у другого – берет, на одном свитер, на другом – меховой воротник, притороченный к куртке. Они вливаются в толпу у дома, и тут же исчезают. Но Эрвин, как тот праведник, который знает свою паству: по решительности их лиц, по энергичности их шагов. Он пытается за ними проследить в плотно теснящейся толпе. Впустую! Они мгновенно слились со всеми. Невозможно обнаружить даже одного из них. Эрвин стоит у входа и напряженно ожидает, что произойдет.
– ...И купил я его-то всего за одну марку, – продолжает рассказывать мужчина толпе, – такой вот первоклассный кенарь достался мне за одну марку. Такая была радость в жизни. И вот... все потеряно.
– Потерян, – поддерживает его женщина, – воробьи его заклюют до смерти.
– Такой красивый, аристократичный кенарь! – вздыхает бывший его хозяин.
– Не дадут ему жить. Эти серые птички не терпят птиц-аристократов.
Дети чирикают, как птички, и один из ребят швыряет снежок в воробьев.
– Не нападайте на воробьев, они еще завтра станут вашей пищей, – слышен чей-то голос из толпы, и Эрвин тут же понимает, что хозяин этого голоса вовсе не беспокоится о желтом кенаре.
– Может, и кошки.
– Почему не собаки?
– Мы и так уже едим мясо старых лошадей!
– Эта республика еще начнет вас кормить крысами!
Разговоры эти крутятся в толпе, и скрыто разгорающееся пламя ненависти уже показывает первые
свои языки.Топот ног на месте, хрип голосов, нервное покашливание.
– Дитрих! Где ты? Я плохо себя чувствую, Дитрих.
– Бабка, – объясняет мужчина на ступеньках, – бабка кричит. Что мне делать, если рак съедает ее желудок. И утром был у нее приступ боли. Из-за нее она не закрыла окно, и кенарь улетел.
– Так оно со стариками, – вздыхает кто-то в толпе.
– Дитрих! Приходи скорей!
– Поднимись к ней, человек. Она нуждается в помощи.
Эрвин берется за рукав Дитриха, и даже дергает его, пытаясь вывести из апатии.
– Что мне с ней делать? – отвечает Дитрих плачущим голосом. – Она осталась одна. Жена моя умерла год назад от этой же болезни, и оставила на меня бабку, больную раком.
– Все мы сгниваем от рака.
– Врачи давно открыли, что причины заболевания раком это голод и нищета. Факт!
– Я говорю вам, это республика евреев, ест нашу плоть, как рак!
– Дитрих! Дитрих! Почему ты не приходишь?
– Человек, будь человеком! Поднимись к своей бабке! Немедленно!
Дитрих перестал поднимать руки в отчаянии. Наоборот! Он складывает свои сильные руки на груди и выпрямляется. Вперяет в Эрвина гневный взгляд.
– Когда ты здесь появился давать мне указания? Кто я для тебя, чтобы ты вмешивался в мои дела?
– Может, он еврей? Евреи у нас в любое дело суют свой длинный нос.
– Евреи ненавидят животных.
– Я знаю одного еврея, который боится даже моего пса.
– Только немец умеет жалеть и любить животных.
– Эй, там, он бессердечен к животным. Значит он еврей.
Теперь все убеждены, что Эрвин, заботящийся о старухе, еврей. И Эрвин стоит один против всех. В какой-то миг угроза напрягла все его мускулы, и он чувствует сухость во рту, снимает кепку с головы и встряхивает светлой копной волос, но тут же стыдится собственной слабости, и устремляет упрямый взгляд на толпу.
– Грязный еврей, убирайся отсюда немедленно!
– Люди! Люди! Доколе над нами будет власть евреев!
– Отдавайте голоса тем, кто спасет нас от этой скверны!
– Проклятые нацисты! Пришли сюда подстрекать!
– Кто здесь сказал – нацисты? Причем тут они? Речь идет о евреях.
Гудок полицейской машины прекращает все голоса. Темный ствол пулемета наставлен на толпу. Несколько полицейских с оружием выскакивают из машины.
– Желтая канарейка улетела! – встречает толпа полицейских.
Нагайки опускаются, толпа расступается, а затем замыкает ряды за полицейскими. Обычно в эти дни полицейские приказывают любой толпе разойтись, но горькая судьба желтого кенаря Петерсена трогает и их. Почти у каждого полицейского в доме есть канарейка, и они расспрашивают, каким образом она улетела.
– Дитрих! Дитрих! Боль ломит мне кости, Дитрих!
Резкий крик привлекает внимание полицейских. Они поднимаются к входу. Эрвин и Дитрих стоят наверху, словно ораторы, собирающиеся произнести речи. Дитрих не вызывает у полицейских подозрения. На лице его выражение радости, он горд тем, что его кенарь привлек внимание полиции. На лице же Эрвина смятение. Неприязнь к Дитриху и его притупленным чувствам, угроза толпы, которая уже начинала бунтовать у него на глазах, ненависть к нему, – все это выразилось хмурым выражением на его лице. Куртка и черные сапоги выделяют его среди всех, делая его в глазах полицейских партийным человеком. Полицейские в эти дни научены опытом. Столкновения на улицах происходят по любому, даже малейшему поводу. Сначала – канарейка, а в конце – раненые и убитые. Не счесть в огромном городе мест, где толпа может взбунтоваться.