Дети

«Ирма не могла понять, как можно оставить живое существо умирать. Он всегда считала меня жестоким человеком. Жаль, именно, из сострадания я делал это. Память об убийстве мною щенка не давала мне покоя, в ушах стояли его последние стоны. После того, как я выполнил заповедь отца, я долго умывал руки холодной водой, чтобы не ощущать шкуру щенка. Как только нападал на меня ужас от убийства щенка, я бежал к крану мыть руки. Руки у меня всегда были чисты. Зима, когда Ирма оставила щенка на лестнице, была суровой. Она тогда не смотрела в мою сторону. Я жаждал объяснить ей, что мне нелегко нести эту память о щенке, но замкнулся за доводами разума. Всегда в минуты слабости и смятения я прячусь за чем-то персонально более высоким и отвлеченным. Всегда держал в памяти слова, сказанные Лениным Кларе Цеткин: я очень люблю слушать музыку, но после этого появляется желание гладить людей по головкам, когда в наши дни надо их бить по головам, не давать им обманывать себя пустыми иллюзиями... Я хотел искоренить из души мелкобуржуазные слабости. В тот день я нанес Ирме тяжелый удар. Хотя Ирма соглашалась с тем, что борец обязан быть жестким в своей борьбе, но в своих отношениях с людьми она не любила это качество. По Ирме страдания униженного класса были конкретными страданиями живых детей, женщин и мужчин: каждый со своей болью. Я же всегда сбегал от простого страдания, моего или мне подобного, к абстрактному страданию. Но и отец мой был жестким, любил чистоту, и, при этом, оставался мелким буржуа».

Курт ощутил сильнейшее желание встать, пойти к крану и умыть руки. Руки на столе согнулись. Он не в силах привести логические доводы в ответ Эрвину. Получается, что Эрвин ставит его перед судом, заставляет сводить душевный счет с самим собой. Время не располагает к глубокому копанию в душе.

– Ты говоришь высокими словами, Эрвин, – приходит Курту на помощь рыжий, – нам следует говорить по делу, прямо по делу! Угнетающий класс лишен всякой морали. Социал-демократы продают пролетариат врагу за какие-то крохи. Каков твой ответ, Эрвин?

– Вы воспитываете в человеке личные качества, с помощью которых он способен совершить любую революцию, такую же, как и Гитлер со своей теорией. Вы соревнуетесь с Гитлером в развязывании свинского начала в человеке. Выйдите на улицу и поглядите, как маршируют наши товарищи вместе с людьми Гитлера в этой ужасной забастовке. Чем они отличаются друг от друга? Животные инстинкты овладели всеми. Дикие инстинкты лесных зверей. Товарищи, какими бы великими не были идеи, человек – носитель идей. Если облик его опустится до свиньи, таковой станет и идея. Если Германия рухнет в круговорот животных инстинктов, в этом будет также наша вина. Только мощная нравственная сила может спасти Германию, а с ней и всю Европу, от варварства. Мы перестали быть защитной стеной человеческой культуры.

От волнения рот рыжего взмок. Макс, огромный светловолосый детина, председатель спортивной организации и член центра коммунистической партии, вытянул ручищи до середины стола. Он растопырил пальцы. Уродливый шрам пересекает руку, ноготь бесформен. Он ударяет рукой по столу, как подписывает дело.

– Ты очерняешь имя партии! Ты рискуешь жизнью!

– Я знаю. Каждый ваш противник подлежит смерти! – Эрвин замолкает на миг.

Все ясно. Судьба Эрвина ясна всем. Курт переводит взгляд от одного к другому, обводя всех, сидящих за столом. «Храни от них Эрвина! Храни от них Эрвина!». Какое-то мгновение он еще взвешивает: «Я с ними? Я с Эрвином?» И сдается тяге души:

– Успокойтесь, товарищи! Дайте ему спокойно закончить выступление.

В считанные минуты Эрвин еще чувствует его дружбу, ухватывается за нее и продолжает спокойно говорить:

– Вы не спрашиваете меня, почему я обвиняю во всем нас, а не большую социал-демократическую партию? Потому что, во-первых, я хочу свести счет с самим собой и моей партией. Мы вышли из рядов социал-демократической партии, мы распылили силы германского пролетариата. Сделали то, что сделали во имя нашей цели. Мы уже тогда видели силы тьмы, всплывшие на поверхность и захватывающие народ. Видели слабых и беспомощных социал-демократов, и решили взять из их рук жезл единственной силы, которая сможет остановить бег Германии к большой исторической катастрофе. Я думаю, что мы совершили ошибку, отделившись от них.

– Ты забыл Носке, Эрвин?

– Что Носке? Меньшая сволочь, чем Гитлер?

– Не он ли отдал приказ стрелять в рабочих?

– Ты забыл позорную сдачу премьер-министра Пруссии, социал-демократа Брауна уловкам канцлера фон-Папена?

– Они проложили дорогу Гитлеру!

– И после этого мы не вправе назвать их социал-фашистами? Ты все еще настаиваешь на своем мнении, Эрвин?

Эрвин чувствует себя, как на костре. Во взгляде его на Курта – просьба о помощи, но глаза Курта погасли. Теперь Эрвину ясно, что он абсолютно одинок.

– Я вернул вам партийный билет в день выборов президента государства. Но сомнения начали меня одолевать раньше. Вы говорите, Носке, Браун, но социал-демократия это не только ее лидеры, это миллионы рабочих, люди, отношения между ними. Если бы мы остались в ее рядах, мы были бы сегодня в силах стоять во главе миллионов. В рядах одной большой рабочей партии у нас была бы великая сила. Мы ведь разделили и профессиональный союз. В 1928 году мы вышли вместе с социал-демократами самой большой силой в государстве. Вся страна была в наших руках.

«В 1928 году заболела Ирма. Горестно мне за нее. Горестно мне за тебя, друг мой Эрвин. В 1928 году я потерял Ирму, не было у меня сил спасти е. Нет у меня и сейчас сил прийти к тебе на помощь. Помнишь ли ты нашу экскурсию в южную Германию? Мы прибыли в Кельн и вошли с площади в огромный Кельнский собор. Внутри был покой и прохлада. Словно мы вошли в иной мир, в котором иная атмосфера, чем та, которой мы дышали все дни. Ты прошептал мне на ухо в священном трепете: здесь хорошо находиться, здесь хорошо молчать... Здесь мое святилище, и я говорю тебе в трепете: здесь находится моя душевная вера. Она тяжка и крепка.

– Через два года после этого, в 1930 году, нацисты добились победы, став второй по величине партией в государстве, мы потеряли момент, и нам предстоит платить за проигрыш. Благодаря нашей ошибке, мы приведем Гитлера к власти. Правда в том, что мы годами действовали по указке извне. Обслуживали интересы чужой страны. И хотя она является страной пролетариата, оковы дисциплины, которые она наложила на нас, сделали нас слепыми к внутренним диктатам нашей страны. Товарищи, вы полагаете, что можно дать возможность Гитлеру прийти к власти, и он тут же сойдет, и придет наш черед? Если это так, вы не ощущаете дух эпохи, и не знаете народной души, которую сами воспитали. Наш проигрыш будет тотальным, и цена его не подается расчету. Что возложено на нас, что мы можем еще сделать? Я дал себе ответ, согласно моему пониманию. Уверен, что вы его не примете. Сейчас время чрезвычайного положения. Время перед катастрофой. Я начал организовывать небольшие ячейки верных рабочих на фабриках и в рабочих кварталах. Ячейки одиночек, которые будут подготовлены устоять против мутного вала благодаря их нравственной, духовной и душевной силе. Может, они будут одиноки, как праведники в Содоме. Но именно они спасут нашу честь. Благодаря им, мы будем продолжать наше существование. Моя вера в одиночку это вера в саму жизнь.

Эрвин видит, что в глазах Курта последние отблески приязни погасли, и он в душе просит, чтобы Курт наконец нарушил свое молчание.

– Я закончил, Курт.

Курт видит перед собой стонущего щенка и пытается в душе заглушить эти вопли.

– Ты многие годы был, – мобилизует он в себе всю силу холодной логики, – одним из лидеров партии. Можно даже считать тебя одним из ее основателей. Нелегко партии, и не простое для нее дело, когда один из известных в обществе лидеров покидает ее ряды и выступает против нее с обвинениями.

– Ты предлагаешь мне молчать, Курт?

– Было бы неплохо, если бы это было возможно, – зрачки глаз Курта расширились.

– Нет, Курт, нет. Поговорим открыто. Я пришел к вам – выяснить все до конца.

– Нет у нас времени для выяснений. Это и не место для выяснений. Сейчас – время действий.

– Если у вас нет желания выяснять, я свободен, и могу идти своим путем.

– Погоди, Эрвин. Ты нас поставил перед судом. Наш суд это и твой суд. Наша вина это и твоя вина. Ты возложил на нас ответственность за путь партии. Ответственность эта лежит и на тебе. Мы остались на месте. И не мы находимся под судом, а – ты. Ты снял с себя ответственность за свои дела в прошлом. Но ты не сможешь ее снять бегством, Эрвин. Многие годы ты был рупором партии. В ней еще многие те, кто был тобой воспитан. Суд, которым ты сам себя судишь, это не суд.