Детские этюды
Шрифт:
Он говорил так решительно, и было видно — это уже не игра. Он даже настаивал на ответе. И припомнил, как я недавно объяснял ему, что такое демократия и почему её нет у нас дома. И что его угнетают как ребёнка.
— Мы тебя кормим, — сказал я, — и поэтому ты обязан нас слушаться. Вот вчера тебе понравилась марионетка, и мы сейчас же её тебе купили. И во всём мы идём тебе навстречу. У тебя есть солдатики и самокат…
— Это-то верно, — ответил он. — Только ты говорил, что у всех людей равные права, а у меня никаких прав нет.
Мы долго не могли уснуть, и мама спросила:
— Что же теперь делать?
— Ничего, —
Но тут и она стала жаловаться, как её угнетают. И уснула, не подозревая всей глубины проблемы. Я же не спал — меня вдруг охватили угрызения совести.
Так мы завели книгу жалоб — пусть будет демократия для всех. Утром, когда ходили за булочками, купили по дороге тетрадь и принесли её домой, сознавая, какой великий перелом совершается в нашей жизни.
Затем мы всё подробно разъяснили Человечку.
— Если тебе что-нибудь не понравится, — сказал я, — то вот жалобная книга. Каждый из нас — мама, я и ты — имеет право записать сюда свою жалобу. А в субботу будет собрание. Мы рассмотрим все жалобы и выработаем точку зрения. Это и есть равноправие.
Очень ему понравились слова «точка зрения». Они пробудили в нём великие надежды. Жалобную книгу он забирал с собой в постель и всё время размышлял, на что бы ему пожаловаться.
— Ты не знаешь, папа, какой-нибудь хорошей жалобы? — спрашивал он.
И считал дни, когда же наконец настанет суббота. К концу недели в книге появились следующие жалобы:
«Среда. Мама не дала мне бинокль, а бинокль для всех».
«Пятница. Я не люблю печёнку, а меня заставляют её есть. Папа тоже не любит печёнку, и он печёнку не ест».
С нашей стороны были свои жалобы, но о них я упоминать не буду.
Всем нам было любопытно, что же произойдёт на собрании. Мы даже украсили комнату, а над столом повесили портрет Макаренко [7] . Ровно в два часа дня собрание было открыто. Все уселись вокруг стола, а Человечек прямо икал от волнения.
7
Антон Семёнович Макаренко (1888–1939) — советский педагог и писатель. Руководил трудовой колонией для малолетних преступников.
— Приступаем, — сказал я, — к рассмотрению записей в книге жалоб. Кто просит слова?
Никто не просил.
— Что касается печёнки, — сказал я, — то я не согласен с жалобой нижеподписавшегося. Необходимо, товарищи, видеть объективные причины. В печёнке содержатся витамины, она помогает образованию кровяных шариков и, как все потроха вообще, обладает чрезвычайно ценными биологическими качествами.
Человечек поднял руку:
— Скажите, пожалуйста, что значит «объективный»?
— Это к делу не относится, — ответил я. — Ты этого не поймёшь, подожди, пока вырастешь.
Затем я подробно и научно мотивировал необоснованность следующей жалобы.
— Вот и всё, — сказал я, — собрание состоялось, жалобы рассмотрены. И завтра на обед будет печёнка. Конец — делу венец.
— Да, вы всегда
докажете, что я не прав, — произнёс он с горечью. — А сами говорите — демократия…Тут мы задумались: в самом деле, как же это так? И кто прав?
Конечно, печёнка способствует образованию кровяных шариков, это ясно как белый день. Печёнку надо есть, в особенности если тебе шесть лет. Я-то что, товарищи, я-то уже не расту! Я и без неё могу обойтись!
Этим я успокоил свою совесть. Но сердце мое не успокоилось.
«Бедный ребёнок, — думал я, — ведь он, бедняжка, её не любит. И я-то хорош со своим лицемерием — настоящий Тартюф [8] !»
Выхода не было: я принялся за печёнку. Равноправие так равноправие. И советую поступать так всем, на кого жизнь взвалила неприятную обязанность говорить другим:
8
Тартюф — персонаж одноимённой комедии Мольера (см. примечание на с. 49), олицетворение двуличия и ханжества.
«Ешьте, пожалуйста, — в этом витамины!»
Друзья, попробуйте и вы печёнку! Она способствует образованию кровяных шариков!
У продавщицы в нашей молочной есть собака, причём довольно меланхолического характера. Она могла быть помесью таксы с борзой, однако теоретические изыскания о её происхождении увели бы нас слишком далеко от темы лицемерия. Это была жирная собака средней величины, со стриженным по моде туловищем и с лохматой ехидной мордой. Обычно она лежит у входа в молочную, и, когда мы проходим мимо, Человечек говорит:
— Ой, папа, какая же она уродина…
Стриженая помесь таксы с борзой терпеливо сносит унижение и смотрит на мир вполне оптимистически. Молочница питает к ней нежные чувства, уродина отвечает ей тем же, принимая неблагосклонность всех прочих с равнодушием фаворита. Иногда она принимается рычать, чтоб не ронять своего достоинства и внушить уважение окружающим; но это просто отзывается временами голос её предков.
Мы ничуть не боялись этого рычания — особенно смелым Человечек становится, когда мы отходим подальше, такова уж натура Человечков.
А уродина, бывало, грустно посмотрит ему вслед и тявкнет раз-другой, из чувства ответственности за репутацию молочной.
Таковы были между ними отношения — довольно напряжённые. Объяснялось это, наверное, тем, что пёс тоже был ещё несмышлёным и жил на свете меньше года.
Однажды послали мы Человечка за молоком. Взял он бидончик и спустился по лестнице, не предчувствуя никакой драмы.
Подошёл к молочной, а у входа лежит… конечно же, не кто иной, как уродина…
Посмотрели друг на друга — стриженая псина задумчиво, мальчик с бидоном поражённо. Что теперь?
Собака лежит, иронически помахивает хвостом и не думает сдвинуться с места. Настроение у неё довольно розовое, хотя она и прикидывается совершенно хладнокровной. Может быть, она даже думает что-то про себя и чуть ли не потешается. А взволнованный покупатель тем временем собирает всю свою смелость — переходить Рубикон или не переходить?
Стоял он, стоял — да вдруг низко поклонился уродине и говорит:
— Здравствуй, собаченька!
Та ни гугу. А мальчик с бидоном продолжает нежным голоском: