Детство 2

Глянул на часы да на календарик отрывной, где восходы и закаты указаны, так ого! Через полчаса светать начнёт! Можно и сбегать, значица. Сейчас никто мальчишке на улице не удивится, на рыбалку потому как самое время.

Бегом и сбегал, хотя и тяжко было. Ноги, то ладно! Поясницу ломит сильно, как бы почки не застудил. Ладно, отлечусь… потом.

Кинул письмецо куда надо, да и назад. И чувствую, накатывает. Только и успел, что во дворе до нужника дойти, да воды чуть не полчайника выпить. С лимоном.

Коснулся головой подушки, и бац! Будто по голове ударили.

Часа через два всего и проснулся, от движения неловкого. Ворохнулся, а в пояснице и внутри такое ой, што прям совсем ой! Раз только было так, когда мастер, будь он неладен, ногой в бок засадил со всей своей хилой дури. Думал уснуть дальше, но не тут-то было — ни в едином глазу! Спать хочу, а хренушки!

Встал еле-еле, сходил куда надо, да и хожу, как деревянный человечек. Ни согнуться, ни разогнуться толком, ни даже повернуться из стороны в сторону. Хуже даже, чем после мастера.

Посидел с книжкой, пока Фира не спустилась, на завтрак звать. Подождал я, пока Санька умоется, да и наверх. Ногу на ступеньку занёс, да и передумал.

— Знаешь, я наверное внизу завтракать буду, во дворе.

Тётя Песя вниз слетела, закудахтала встревожено. Смешно немного, и немножечко, ну вот саму малость, приятно! Не часто обо мне заботятся, непривычно.

— Тётя Песя! — Прервал я её вокруг меня, — Не надо таки доктора! Доктор нужен, когда ты не знаешь што, или не умеешь как! А я таки знаю и умею, и на што мне дорогой дяденька с дипломом? Выслушать через трубочку, взять за визит и прописать то, што знаю я сам как бы не получше ево?

— Если ты думаешь за деньги, — Начал тётя Песя с лицом жертвенным и одухотворённым.

— За деньги у меня есть, я думаю исключительно за свои нервы и потраченное на зря время, тётя Песя! Бабка Санькина знахаркой была, — Санька закивал быстро, — не из самых громких, зато из настоящих. Не ети, которые наговоры-заговоры да бормотанья всякие, а которые травами лечат. Да мы пастушили, тоже мал-мало научились интересным вещам.

— Я на Привоз, — Деловито сказал Чиж, — рубля… да полтора, штоб с запасом. Не знаю точно, какие травы из почечных здесь растут, а то среди них и дорогие есть!

— Я с тобой, — Решительно подхватилась Фира.

— Да я и сам…

— Ты сам в травах разбираешься, — Поддержала дочку тётя Песя, — а не как торговаться, и кого!

Спорить Санька не стал, согласившись на помощь. Поели тут же, во дворе, куда при Санькиной помощи спустили еду.

Виденное вчера на свету будто отодвинулось чуть назад, приглушилось. Не так, штоб совсем и навсегда, а будто вода большая за плотиной плохонькой таится. Может быть таки ой, и даже совсем ой, но потом.

* * *

Вскрыв письмо, полицейский бегло пробежал его глазами и сморщился брезгливо. Снова! Сколько прожектов, доносов и писем от психически нездоровых людей проходит через канцелярию одесского полицмейстера!

Написано на хорошем французском, но излишняя литературность и неаккуратность почерка, свойственная исключительно низшим слоям населения, прямо таки кричат, что писал никак не француз, а кто-то из аборигенов Одессы.

Мнящий себя тонким знатоком человеческих душ, адъютант живо представил жидовского мальчишку с томиком французской классики и словарём. Сидит, поганец, злорадно поблёскивает выпуклыми глазами-маслинами, и мнит себя… да кем-то там… неважно.

Зевнув, он небрежно скомкал письмо, а затем и конверт, отправив их в корзину для бумаг.

— Катакомбы, подземные ходы, похищенные женщины, — Полицейский покачал головой и снова тягуче зевнул, — тоже, Дюма из Молдаванки!

На мгновение ему пригрезилось, как он раскрывает преступную сеть, и вот уже лично губернатор жмёт ему руку и благодарит…

— Вот же! — Негромко засмеялся полицейский, покосившись в сторону корзины для бумаг, — Ерунда ведь, а зацепило! Может и выйдет неплохой репортёр лет через пять!

Четырнадцатая глава

— Водочки мне для начала, — Деловито сказал бывший мировой судья угодливо склонившемуся перед ним неряшливому половому с битой рожей, — стопочку! Да смотри! Не лафитничек, а то с него начну, да на нём и закончусь!

Аркадий Алексеевич в задумчивости постучал пальцами по липкому от грязи столу, прислушиваясь к хотениям капризного организма.

— Да-с! — Решил он наконец, — Стопочку, и к ней огурчик такой — маленький и пупырчатый, да на вилочке. Есть?

— Для Вас, — Выдохнул половой перегаром и больными зубами, мотнув давно не мытой головой, тщательно расчёсанной на пробор, — найдём!

— После горячего похлебать, — Продолжил Живинский, — хоть щец, хоть ушки, лишь бы не сидеть потом в ретирадной! А уже потом — лафитничек, да запотевший штоб! Со льда! Ну и к нему всякого закусить. Живо!

Половой испарился, и через полминуты перед судьёй стоял покоцанный подносик со стопочкой и огурчик, наколотый на вилку с отчётливыми жирными следами от пальцев. Выдохнув, Аркадий Алексеевич опрокинул в себя водку и прикусил огурец, всасывая сок и блаженно закатывая несколько припухшие выцветшие глаза с обилием красных прожилок на жёлтом белке.

Посидев так недолго и чувствуя, как похмелье потихонечку отступает, Живинский открыл глаза и потянулся блаженно. Хор-ро-шо!

Сквозь табачный дым и кухонный чад, уходящий к высоким сводчатым потолкам, едва пробивается свет газовых рожков, а отродясь немытые окна служат скорее деталью интерьера, чем источником света. Полы присыпаны опилками и песком пополам с разным сором самого сомнительного вида.

— Ушица, — Подоспел запыхавшийся половой, увернувшись от разодравшихся было посетителей, — свеженькая!

Аркадий Алексеевич кивнул благосклонно и приступил к трапезе, заодно оценивая находящихся здесь женщин, пребывающих в разной степени алкогольного опьянения. Чтоб далеко не ходить!

После ушицы последовал лафитничек и блюдо с закусками. Постоянные посетители не мешают трапезе уважаемого человека, давая насладиться едой и хором из отставных солдат с оркестром из ложечника, гармошки и бубна.

Сво-во праздничка дожду-ся. Во гроз-на му-жа вцеплюся! Во гроз-на му-жа вцеплюся, Насмерть раздеруся!