Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
Я посмотрел в сторону и – представь себе, Луций! – увидел вокруг себя поразительную ясность: то есть ни малейших следов тумана, а наш, гельветский берег так четко просматривался, что можно было пересчитать лодки возле причала.
«Куда всё делось?» – спросил я, и тут же ко мне вернулся слух. То есть сперва я услышал свой собственный вопрос, а потом – ответ Рыбака, который сказал:
«Мои ноги – не самое мягкое место, чтобы в них биться лицом… Смотри, ты разбил себе нос».
Я провел рукой у себя под носом, и палец слегка испачкался кровью.
Но нос мой меня не интересовал.
«Куда всё делось?» – повторил я
Рыбак рассмеялся, развернул лодку и стал грести в сторону деревни.
Я озирался по сторонам, не видя ни малейших следов тумана.
«Раз – и нет ничего… Разве так бывает?» – спрашивал я. А Рыбак молчал и то пожимал плечами, то покачивал головой. И пристально меня разглядывал, то ли удивленно, то ли лукаво, то ли торжественно, – такое у него было странное выражение лица, но взгляд был зеленым и детским.
Потом вдруг бросил весла и сказал:
«Хватит вертеть головой. Шею свернешь… Рассказывай, что видел».
И я, почти не заикаясь, стал описывать ему туман, коридор, колонны и башни, которые затем превратились в волну-колесницу.
Гельвет слушал меня, подставив левое ухо, а лицо отвернув в сторону, глядя на юг, в сторону Генавы, туда, куда медленно двигалось солнце.
Я кончил рассказывать и воскликнул:
«А ты, что, ничего этого не видел?!»
«Если б я видел, я бы не спрашивал», – усмехнулся Рыбак и поднял глаза к небу.
«Ты, что, и тумана не видел?»
«Тумана при такой погоде никогда не бывает. Неужели не ясно? – ответил гельвет и стал разглядывать свои руки. А потом виновато произнес: – Я пошутил. А ты, маленький глупый римлянин, поверил хитрому старому галлу».
Я замолчал, пребывая, как можно догадаться, в полной растерянности.
Рыбак же снова взялся за весла и стал грести в сторону берега и деревни.
И по-прежнему избегал смотреть на меня. Но время от времени, через большие промежутки, словно для самого себя произносил загадочные фразы.
«Каждый чувствует и видит то, что ему дают слышать и знать», – сначала произнес он.
Затем изрек:
«Тумана не было. Был древний Кромм, скрытый во множестве туманов».
Потом провозгласил:
«Туман – это путь в гатуат. Если туман внезапный. Если вокруг и внутри светит солнце, и никто из обычных людей не видит тумана».
Не то приготовили… Нет, я никого не виню. Я просто прошу заменить… Сейчас объясню. Муку уберите. Принесите полбу и соль. Вместо ладана – мирру. И красный шафран… Огонь погасите, сучья сбросьте и тщательно протрите алтарь. Принесите сухой лавр… Нет, я сам зажгу… Не торопитесь. Я никуда не спешу. Я пока прогуляюсь в заднем саду… Ты слышишь, Перикл? Я говорю: успокойся и действуй! Призови на помощь Сократа. Может, он мне фиалок достанет?…
Глава тринадцатая
Охота за силой
I. Поверишь ли, Луций? Я действительно почти перестал заикаться, тогда, в день представления туману. Ну, разве что иногда увеличивал промежутки между словами. Не заикался, когда прощался с Рыбаком. Не заикался, когда вернулся домой и стал отвечать Коризию, который в этот день был особенно приветлив и словоохотлив.
Лусена, напротив, была мрачной и какой-то одеревенелой. Но она, разумеется, тут же услышала, как я разговариваю и не заикаюсь. И, собравшись с духом – я
видел, какое усилие она над собой сделала, – мачеха-мама моя подошла ко мне и зашептала:«Сыночек… Как ты?… Сыночек… дорогой…» – Больше она ничего не могла сказать и только гладила и ласкала меня взглядом, в котором медленно набухали тяжелые и светлые слезы.
«Да, мама, похоже, я перестал заикаться», – радостно объявил я и принялся рассказывать: я, дескать, познакомился с одним гельветом или каким-то галлом, рыбаком по профессии, который уже давно обещал вылечить меня от заикания, водил меня в святилища к своим богам…
Рассказывал я в самых общих чертах, не перечисляя ни богов, ни «долины», ни странные методы моего «доктора». И очень немногое мне удалось поведать Лусене, так как лицо ее вдруг перестало улыбаться, слезы мгновенно высохли, и каким-то глухим, неласковым и словно чужим голосом Лусена произнесла:
«Гельвет?… Вылечить?… Невозможно. Это только само может пройти. Даже я, твоя мать, не могу тебя исцелить».
И, отойдя от меня, в тот день старалась больше со мной не разговаривать.
А я решил пораньше лечь спать, так как испытывал большую усталость.
Проснувшись на следующее утро, я, однако, обнаружил, что опять заикаюсь и т-т-так же с-с-сильно, как и п-п-п-прежде.
Я тут же побежал в деревню к Рыбаку. Но того не было ни на озере, ни в доме. И дверь его мазанки была заперта на три замка и на три засова – так он обычно закрывал свое жилище, когда на несколько дней покидал деревню.
Он не появился ни через три дня, ни через десять дней. В этот раз гельвет исчез почти на целый месяц.
II. В начале июня, как ты знаешь, день моего гения. Стало быть, в июньские ноны, когда в Риме на Квиринале чествуют Семона Санка или Дия Фидия, твоему, Сенека, ученику и школьному приятелю, Луцию Понтию Пилату, исполнилось четырнадцать лет.
А в третий день после нон, который в Риме посвящен Тибру и который празднуют – помнишь? у Овидия Назона:
Праздник это для тех, кто тянет влажные сети
И прикрывает свои скромной насадкой крючки,
– в этот день, понятия не имея тогда о римских праздниках, в порту Новиодуна я увидел, как из транспортной лодки сошел на берег Рыбак, или Доктор, и сперва сделал вид, что меня не заметил, а когда я догнал его, забежал вперед, преградил дорогу и стал приветствовать, весело воскликнул:
«А! Маленький римлянин! По-прежнему уродуешь речь, Луций Заика?!»
«Д-да! У-у-уродую!» – радостно откликнулся я.
Рыбак же схватил меня за щеку, ущипнул – до этого он никогда так не делал, – потом потрепал по голове, затем слегка толкнул кулаком в грудь и, смеясь, стал отрывисто объявлять:
«Конечно. Мы не закончили. Я был занят. Приходи завтра. Нет, лучше послезавтра. Продолжим путешествия. Помогут, не волнуйся». – Вместо «не волнуйся» он употребил намного более грубое латинское слово, которое я тогда не знал, и сейчас не хочу произносить, даже мысленно.
И пошел по тропинке вдоль озера, закинув за плечо тяжелый узел.
III. Через день, когда я пришел к нему, Рыбак был уже не игривым и оживленным, а сосредоточенным и будто немного грустным. Он не резал меня фиолетовым взглядом, но и не ласкал своим детским зеленым.