Детство

Дмитрий Палыч за супружницей не выскочил, и визг её скоро стал таким… победительным.

— А чтоб тебя, ирода, разорвало!

Она крестится с силой, вбивая пальцы в плоть до синцов.

— Господи! Накажи его! Все обиды мои зачти ему! И глаза открой…

— Тьфу ты, Господи, — Сплюнул Федул Иванович, — никак она верх берёт!

Глянув на меня, пробормотал что-то, переглянулся с супружницей и сказал:

— У нас сегодня переночуешь, на кухне. А то она ить в таком состоянии забьёт тебя до полусмерти, прости Господи! Завтра с утра явишься как ни в чём ни бывало, ясно?

— Ясно, дядинька Федул Иваныч!

— А сейчас с глаз моих, все трое! И чтоб до самого вечору не появлялись! Всё едино работа у вас не пойдёт. Моя-то дурища уж побежала любопытствовать, и почнёт сейчас носиться туды-сюды безголовой курицей. Нам-то с Антипом и то нервенно будет, а вас и вовсе издёргает. Ишшо напортачите чего. Ступайте!

— Хороший у вас мастер! — Хвалю его, ссыпаясь по лестнице, пока Прасковья Леонидовна окружена любопытствующими бабами.

— А как же! — Дрын надувает грудь колесом и выглядывает из дверей, — Побежали!

— Он умный, страсть! — Чуть погодя говорит Мишка, когда перестали бежать, — Ну, чем займёмся?

— Айдайте с Авдеевскими подерёмся! — Предлагаю я.

— Мы ж с ними не враждуем, — Хмурит лоб Сашка Дрын.

— А мы и без вражды! — Мне на днях снилося новая ухватка, и аж распирает, как опробовать хочу, — Чисто из антиресу!

— А и пошли!

Ничо! Хозяйка за севодня и за ночь подостынет малость, с утра и бить почти не станет! Так, за волосья рази только потаскает. Хуже токмо, что завтрева без еды сидеть. Вот это да, тяжко.

А хозяин, ён не злой! Сгоряча рази только колодкой кинет, иль за волосья, да об стол. А так чтобы бить, нет такого!

Но то завтра!

Восьмая глава

— Такой сладкоголосый-то, — Упоённо рассказывала взопревшая от долгой ходьбы Прасковья Леонидовна, поминутно утирая красное потное лицо концом цветастого плата, — ну чисто соловей! Молоденький совсем батюшка, а глаза такие умственные — сразу видно, святой жизни человек и мудёр! Я опосля службы подошла на исповедь, так веришь ли, такая чистая-чистая таперича, будто душенька в бане побывала!

— Где, говоришь? — Полюбопытствовала жадно соседка, супружница жестянщика Анкудина Лукича. Справная баба, всё при ей, и хозяйка справная. Один только грех — любопытна, страсть!

— На Варварках! — Охотно откликнулась хозяйка, отдуваясь, — Не ближний свет, вестимо, аж все ноженьки стёрла, пока дошла.

— Ишь ты! — Качнула головой тётка Дормидонтиха, — И не лень тебе?

— Душенька дороже! Я как исповедалась батюшке, что в гневе срываюсь, бываючи, на ангелочков своих, кровиночек, так и полегшало!

«Чёртова ханжа!» — Пробурчал Тот-кто-внутри, пока вожуся во дворе, отчищая снег и посыпая дорожки золой.

Хмыкаю, соглашаяся, да видно — вслух, так что бабы повернулися. Побуровив меня взглядом недолго, Леонидовна вспомнила, что она из церквы и пока ещё така, просветлённая.

— Святой человек!

Меня попервой такие вот словеса тиатрой казалися, представлением ярмарочным. Ну стервь как есть, чистой воды, без омману! Как брульянт, только наоборот. Сварливая, злобная, ленивая!

Тот-кто-внутри ишшо много епитетов подбрасыват, но совсем уж гадские, даже в мыслях слова такие произносить не хочется. Кажется, будто опосля таких словес изнутри со щёлоком вымыться надобно.

Ён, Кто-внутри, тот ишшо затейник! Как начнёт мысленно ругаться, так ажно ухи в трубочки сворачиваются. Стыдно, страсть! А картинки препохабные показыват, чтобы это… люстрировать словеса свои непотребные. В ином разе такое покажет, что кажется, будто мозги вот-вот закипят, ну рази может такое быть? Ан может, оказывается!

Я вот думаю, что разным богам мы молимся-то. Мой Боженька добрый и понимающий, ну чисто дедушка, которово у меня нет. Только что живёт далеко — так, что и не дозовёшься и не допишешься. Но любит! Издали, но любит. Отдал, значица, внуков своих на землю учиться всякому жизненному, и вздыхает только. По всякому ж мы жизню проживаем, иные и глупо совсем.

Ан всё равно учёба, пущай и мастер неласковый, да и ученик бестолковый. Не век же при себе держать, в вату завёрнутым?

Прасковья же Леонидовна и тётка моя, они другому Богу молятся, так вот. Злому какому-то. Тому, который за дразнилки обидные медведей на детей напустил [29] .

29

Желающие могут читать Ветхий Завет, «страшилок» такого рода там предостаточно.

Может, оттого они неласковые, что и сами злому Богу молятся, а не доброму Боженьке? Я хотел к попу с энтим вопросом подойти, ан передумал. В деревне-то, когда от болести очнулся и беспамятный совсем был, мне за вопросы-то прилетало, и не раз!

В село когда ездили, где церква есть, я тоже ведь батюшке Никодиму вопросы задавал. Когда простые, то оно и ничего, отвечал. А потом Тот-кто-внутри через меня свои вопросы уже задавать решил. Сложные, господские. Я ишшо не знал про него — так, мысли всяки-разные в голове всплывали, а где чьи, не разбирал.

Так-то вроде простые, но с подковырками, вот батюшка и осерчал. Мне попервой выговорил, а потом тётке. Воспитывает, дескать, не так. Ну и влетело. Вожжами-то иль ухи крутить она поостереглась по болести моей, но придумала всяко-разное. В наказание, знацича.

Так и здеся. Если хозяйка батюшку хвалит, то это какой-то не такой батюшка. Неправильный. Вся округа знает, кака-така есть Прасковья Леонидовна. Ея душеньку не баньке парить нужно, а как самовар от золы отчищать! Скребсти!

Словеса ласковые, оно конечно да, но толку-то? Приходит когда вот така обласканная с церквы, да и за старое. Только теперича вроде как от грехов отчистилась. Слабенький батюшка-то — даром что соловей, ан и дух у не соловьиный-то. Окромя как петь и не умеет ничегошеньки.

Я вот думаю, что не простит её Бог, за мои волосья-то выдранные. Ить виноватой себя не чует, хотя вчера вот совсем впусте на меня-то накинулась! Грех ея передо мной, а не перед Богом. Ан не повинилася передо мной — значица, и не простил я грех тот. Остался на душеньке висеть, так-то!

С привычками ея такими я и вовсе плешивым стать могу, ишшо до того, как усы под носом расти почнут. Мало что не клоками выдирает, а иногда и с кровью, волосья-то. И норовит, сволота такая, с висков, где вовсе уж болюче.