Детство
Шрифт:
Не едал, но видал. Сунет по кусманчику с ноготочек кажному, да сидят важные. Как же, оне чай с сахаром на праздники пьют! Богатые почтишто.
А я вот! Кусманище чуть не с полмизинца мово съел, да ишшо подливают да подкладывают вкусностёв. Хорошие люди!
— Вот што, малец, — Дяденька Волк подсел поближе, — Оставить у себя мы тя не можем… не реви! Опасно у нас, да не дело детям с каторгой водиться. Но присматривать будем!
Я заулыбался, здорово-то как! Ясно-понятно, что у них свои, взрослые дела. Энти… где винище и табак с бабами. Всё уже здеся, только баб покудова не хватает. Но присматривать будут!
— А
— Разбойники? — Пялюся на них, открыв рот, — Самонастоящие?! Как Чуркин [35] ?!
«— Гоблины», — Проснулся Тот-кто-внутри, — «что на морды, что по месту обитания».
— А то! — И все засмеялись, — Ну как, не боишься?
— Неа. А должен?
— Какой прэлэстный наив, — Сказал хриплый немного гундосо и все снова засмеялись.
35
Гуслицкий Робин Гуд. Ярким персонажем преступного мира в 19 веке стал Василий Васильевич Чуркин.
— Будя, — Успокоил смешки дяденька Волк, — сами слышали, мальчонка мене года назад память потерял, почитай заново живёт. В таком разе мал-мала с придурью быть позволительно. Оклемается ишшо.
— Да и не нужен кулачному бойцу развитый интеллект, — Последнее слово хриплый дядька снова произнёс гундосо, — а нужны развитые инстинкты крепкие кулаки. Ну и каменная башка.
Все снова засмеялися и я понял — надо мной! Пущай. Пока пряниками кормят и чаем поят, хоть обсмеются все. Да и ясно-понятно, что не со зла они, а просто весело людям.
Снова говорили непонятно, смеялися, куда-то выходили и заходили. Потом надарили кучу вещей — шапку почти новую, на вате, тулупчик всего-то с двумя заплатами — как раз на вырост, да рубаху новую. Правда, большую, но то ничего! Большая, она не маленькая! А што ниже колен, так оно и ничего.
— С нами опасно, — Ещё раз сказал дяденька Волк, — так что отведём тебя к землякам твоим костромским. Они здеся на заработках, ну и ты при них ночевать.
— А заходить к вам можно? — Вздыхаю.
— К нам? — Дяденька Волк оглянулся, — Мы тебя сами навещать будем. Иногда.
— Уговор?
— Уговор, — Он серьёзно, как взрослому, жмёт руку.
Придерживая меня за плечо, вывели и как начали блудить по подземью! Вот ей-ей, нарочно путают! Оно хучь и не видно почти ни хренинушки, а память у меня хорошая — забожиться могу, что по некоторым местам несколько раз прошли.
Вышли наконец в нормальный колидор, каменный и с оконцами, для тепла забитыми. Спустились, поднялись, снова спустились.
— Вот, Егорий, — Дядя Волк подтолкнул меня в спину, не заходя в большую комнату с нарами в два етажа, — земляки твои, костромские.
— Давай, — Поглядывая на дяденьку Волка, сказал один из двух земляков в комнате, самый старый, никак не меньше сорока! — Заходи. Меня Иван Ильич зовут.
— Егорка Панкратов, из Сенцова.
Он показал, где можно положить узел с вещами и вернулся к работе, сев с иглой.
— Подшиваюсь, видишь? На хозяйстве сегодня. Прихворал чутка, грудь застудил, вот и оставили. Всё едино комнату оставлять без присмотра нельзя, а то обнесут!
Он закашлялся, и Тот-кто-во
мне уверенно сказал:«— Бронхит! Если даже не пневмония», а потом целая серия картинок и словес, как энту заразу лечить, значица.
— Из Сенцова, говоришь? — Иван Ильич собрал складки на лбу, — А я, малец, твово отца знал. Дружками не были, врать не буду, но виделися иногда и даже пару раз в кабаке вместе посидели-то!
Он снова закашлялся, и перханье го отозвалось почему-то во мне. Отца мово в селе не любили, пришлый ён, чужак. И говорили если о нём, то либо всё вокруг да около, либо как тётка, что вдругорядь и не спросишь.
— Так… сидите-ка здеся, а пойду, травок поищу, — Встаю с нар решительно. А то ишь! Чуть не единственный человек, кто об отце может нормально рассказать, и ентот… брохит у его? Нет уж!
— Никак разбираешься? — Изумился земляк.
— А то! Дружок мой первеющий, Санька Чиж, так бабка егойная травницей. И подпаском одно лето работал, так от деда Агафона с травами не отставал. Сейчас! Я не я буду, коль не найду!
— Иш ты! — Мужчина удивлённо посмотрел вслед вылетевшему за дверь мальцу, — Шустрый-то какой!
Одиннадцатая глава
— А вот кому работники нужны! Дров наколоть, в поленницы сложить иль в кухню натаскать! Мусор на помойку отволочь, ишшо чегой помочь!
Повторяю ишшо раз, а потом ишшо, пока не открылась дверь и старая баба, кухарка по виду и духу, не сказала сварливо:
— Иди ужо, оглашенный, здеся ты не нужон. В соседний двор зайди, там иногда привечают. Вон тем проулочком, видишь? — Толстый нечистый палец ткнул в нужную сторону, — А там свернёшь, где на сарае дровяном стенка мохом сильно поросла.
— Спасибо, тётенька!
— Тётенька… иди ужо!
Обтерев руки о фартук, кухарка стояла на крыльце и приглядывала за мной, покудова не ушёл, шлёпая по грязным лужам.
Пронырнув переулками, вышел к нескольким двухэтажным домам с единым двором, на котором торчали сараи, сколоченные из потемневших от времени, отсыревших за зиму горбылей, да росло несколько больших берёз, на которых виднелись скворешники.
— Здеся могут и приветить, — Подумалося мне, — Не то чтобы прям совсем богатеи живут, но чистая публика! Своими ручками делать что они уже брезгуют, а на прислужников постоянных — денег нетути.
— А вот кому по дому помочь, дров натаскать, мусор выкинуть!
Несколько раз проорал истошно и выглянула тётка в салопе [36] , глянув на меня в через стёклышки на палке.
— Откуда такой, отрок? — Поинтересовалася она, — Никак с Хитровки?
— С Хитровки, тётенька, — Говорю честно, без врак, — токмо я не этот… не наводчик! Бегунок обычный, от дурного хозяина.
— Все так говорят! — Сказала она, поджав морщинистые губы, но не уходила, — Ладно! Дров на кухню натаскаешь, да в сарае поленницу сложишь.
36
Салоп (фр. salope) — верхняя женская одежда, широкая длинная накидка с прорезами для рук или с небольшими рукавами; скреплялась лентами или шнурами. К концу 19-го века дано вышли из моды и встречались у небогатых мещанок как домашняя одежда, либо как уличная, но у откровенных нищенок.