Детство

— Тут вы правы, коллега, — Кивнул дохтур и снова, — Быр-быр-быр!

На латыни говорят, значица. Специальный дохтурский язык, нарошно для тово придумывали.

Сразу почти после обхода мне велели собираться. Вот так вот, не жрамши, ну да я не в обиде, пусть даже брюхо урчит. Страшно мне в больничке-то — страшнее почему-то, чем когда к мастеру на учение везли, иль когда на Хитровку убёг. Што-то такое в голове вертиться, а што — не знаю, не вспоминается.

Поставили в кабинете у Карла Вильгельмовича и велели ждать. Стоя, с ноги на ногу переминаюся, и глазами невольно так на старый журнал, што на столе, глазею. Зрение-то у меня — ого! Ну и тово, читаю — вроде как машинально. Привычка у меня такая с недавних пор, всё подряд честь.

«Мы привыкли брать для предохранительной прививки оспы материю или от телят, или от ребёнка. Собирание прививной лимфы из оспенных пузырьков требует труда и навыков, а потому довольно дорого так, где она продаётся (в воспитательном доме в Петербурге — 50 копеек за трубочку). Поэтому весьма важны результаты изысканий д-ра Квиста из Гельсингфорса относительного искусственного разведения микрооганизмов, составляющих возбудителей и причину оспы» [66]

— Бутовский? — Незнакомый служитель прервал чтение, — Пошли!

66

Из журнала «Всемирная иллюстрация» т. 32, 1884 г. Это к вопросу о медицинских опытах, студенческой практике и прочем. Да, проводили — везде, по всему миру. Сиротские приюты, дома для умалишённых и так далее. Тема эта не афишируется, но найти при желании можно.

Крепко взяв меня за плечо, повёл по колидорам на улицу. У меня ажно сердце чуть не остановилося! Ну, думаю, сейчас как рвану, и тока вы меня и видели!

А он, зараза такой, не отпускает — крепко так держит, а главное, умело. Я такие вещи понимаю. Ладонь-то здоровая, и аккурат плечо вокруг всего суставчика охватывает. Чуть сильнее нажать, и всё, рука отымется, да и так не вырваться.

У выхода — там, где воспитательный дом заканчивается, возок. Прямо вот так перекрыл, што никак! И закрытая зараза, не перескочить! Слева кучер стоит, справа другой мущщина. И етот сундук на колёсиках промеж них.

— Все документы на него, — Служитель передал бумаги тому, што справа — мордастому, но худому мущщине, прикащику по виду. Такие щёки отвислые, што сразу видно нездоровье, потому как нестарый ишшо.

— Смирный? — Мордастый оглядел меня.

— Смирный, — Закивал служитель, — и глуповат! Травма головы, мало што не дурачок.

— Ну-ну, — Прикащик неожиданно ловко перехватил меня и впихнул в возок, где сидели другие дети, тут же усевшись сам, — Трогай!

Возок колыхнуло, щелчок кнута, и екипаж тронулся. Сижу, улыбаюсь… а у самово такая тоска, што хоть волком вой! Наслышан я о фабриках, куда законтрактованных детей завозят в тюремных екипажах. Охо-хо… да когда же кончится моя чёрная полоса!

Задремал я, после бессонных-то ночей, проснулся уже за воротами фабричными.

— Вылезай, пассажиры! — Хохотнул прикащик, пока сторож закрывал створы высоких ворот за повозкой, — Приехали!

Тру спросонья глаза и оглядываюся. Высокие, чуть не под полторы сажени, заборы из кирпича, заваленный всякими тюками да ящиками двор, да двухэтажный корпус фабрики.

— Вот на сей ситцевой мануфактуре и предстоит вам работать, — С чувством сказал мордастый, похлопывая рукой по ближайшему тюку, — Отрабатывать, как сказать, хлеб свой насущный.

Сказать хочется много, но с трудом сдерживаю язык, только оглядываюсь, да улыбаюся. Хотя для улыбок причин мало, лица у рабочих землистые, исхудалые, мало што не с зеленцой. У хитровских пропойц как бы не здоровее вид!

— Пошли, пошли! Неча стоять, работать надо!

Постоянно подталкивая, нас завели в здание фабрики, где гудели какие-то станки и механизмы. Заставлено всё тесно — так, што пробраться меж нитх можно еле-еле, а то и вовсе — боком. Сумрачно внутри фабрики, да и воздух такой грязный, што мало не как туман стоит. Чахоточный воздух-то.

— Вещи складывайте, у кого есть, — С нотками озлобленности сказал рабочий из тех, што выглядел постарше, — у стены.

У меня никаково добра и нет, а некоторых из ребятишек с узлами. Деревенские, по всему видать. Лишние рты. Робкие, глазами только луп-луп! Сложили вещи прямо на тюки мягкие, што у стены стоят, и встали перед мастером. А малые ишшо какие! Я тута как бы не самым старшим получаюся, остальным лет по восемь, одному может только к десяти ближе. В возке-то разглядеть не успел — тёмнышко было, да и приморило.

— Давай, давай! — Снова заторопил нас мастер, — Лишнее с себя скидывай, чай не замёрзнете, да за работу!

Нас быстро разобрали ково куда. Кто помладше, тех сразу в машины загнали — чистить. Сами машины, знамо дело, останавливать не стали. Знай себе, вычищай пыль льняную да хлопковую, да в шестерни не попадися и на ремни не намотайся!

Мне, как чилавеку постарше и покрепче, таскать дали всяко-разное.

— Вот те коробка со шпулями, — Усатый рабочий сунул мне короб, больно пхнув в живот, — дуй туда, в конец к прядильщикам, спросишь Артамоныча. Да смотри не перепутай! Матвей если, то скажи — пусть сам за шпулями идёт, а то ишь!

Говорил он ето всё громко, да прям в ухо орал — потому как шумят механизьмы ети просто ужасно.

— А как…

— Дуй! — Схватив больно за ухо, он развернул меня и дал пинка, от которова я чуть не влетел в механизьму, но удержался-таки на ногах.

Отнёс шпули, и получил ишшо колотушек. Артамонычу, бородатому дядьке без большого пальца на правой руке, очень не понравилося, што я не сразу отдал шпули, а вопрошать стал.

Одурелый совершенно, бегал так среди механизьмов, мало што не спятя от шума, сквернова воздуха и колотушек. Потом обед, кажный в свою очередь, а не все разом.

Сели прям промеж станков, в проходе. Стряпуха, рыхлая молодуха с пузом, притащила чугуны с похлёбкой и кашей. Ничево так похлёбка — жидко, но есть можно, не то што в вошь-питательном доме!

Ели молча, по-очереди запуская ложки в чугун, не частя. Потом каша — пшённая, на льняном прогорклом масле — не досыта, но и не впроголодь. Ну и хлеб, канешно. Запили кипятком, и я рискнул:

— Дяденька, — Спрашиваю у тово, што со шпулями послал, — а што за фабрика, как платят?

— Говорливый какой, — Он осуждающе покачал головой и кивнул одному из местных мальчишек.

— Мануфактура Бахрушина, — Чуть наклонился тот ко мне, штоб шум помене перекрикивать, — Платят по-всякому. Рабочим по уговору, а нам так — сколько перетащишь корзин да тюков за день, столько и получишь копеек.

Одну таку корзину перетащил уже до обеда — тяжкая, да неудобная. Уж на што я не дохлик, но тяжко.

— И сколько получается? — Спрашиваю, пока взрослые о своём переговариваются, да на нас не смотрят.

— Так… копеек десять в день может, если повезёт, — Пожал он плечами, — обычно меньше. Ну и за питание да ночлег вычитают, не без тово [67] .

67

Примерно так и оплачивался детский труд по всему миру. «Войдя в возраст» такой работник часто годами не могу уйти от работодателя (опять-таки по всему миру), потому что оставался «должником».