Детство

— Извольте, — Кланяюсь слегка, — Почему бы и помочь хорошему человеку? Господа! В спиритусе вини все заинтересованы?

Кряхтя, народ потянулся с нар, складывать деньги на стол.

— Бля, — Раздался женский голос, и занавеска нумера Максима Сергеевича распахнулась. Полуголая фемина с красивой полной грудью, вывалившейся в вырез рубахи, светила соском и свежим бланшем на опухшем от пьянства лице, и рылась в портсигаре, — нету! Господа, угостите даму папиросой!

— Извольте! — Кто-то кинул ей в лицо кисет с табаком, и фемина, не чинясь, начала сворачивать самокрутку.

— А что это за словесные экзерсизы [70] ? — Полюбопытствовала она светски, затянувшись и перекидывая полную ногу так, што приоткрылось на миг женское естество.

— А это, извольте видеть… — Оживился судья, начавший прихорашиваться, но я слушать не стал и выскочил за водкой. Вернулся быстро, и соседи мои тут же начали похмеляться, не обойдя вниманием проститутку.

— Я, изволите знать, серёдка на половинку, — Откровенничала та, — Вроде как воспитанницей у собственного папеньки числилась. Нагулял на стороне, да и не нашёл ничего лучше, как домой притащить…

70

Устаревшее наименование занятий вообще с целью должного овладения теми или иными навыками.

— Серёдка на половинку, — Бубню тихо, заткнув ватой уши и усаживаясь за учебник по географии, повернувшись к ним спиной, — Селёдка ты! На половинку! Протухшая.

Читаю и ем потихонечку. А фемина ета… ну што там нового услышу? Жалостливую историю? Даже если и не врёт, мне-то што? У каждой второй история жалостливая, да бывает, што и правдивая.

«Первому из европейских народов, от которого дошли до наших дней письменные памятники…»

* * *

Во мне то булкает кипение, то прямо в порох брызжет искра; пошли мне, Господи, терпение, но только очень, очень быстро! [71]

71

Губерман.

Строфы эти прозвучали неожиданно громко, и как раз в тот момент, когда светская беседа аристократии помойки ненадолго прервалась. Мальчишка же, не обращая внимания на окружающую действительность, взлохматил руками коротко стриженные русые волосы, и снова углубился в книгу, отставив в сторонку пустую миску.

— Интересно у вас, — Фемина подняла бровь, — даже подобранные на улице мальчишки удивляют поэтическими талантами.

— Подобранные?! — Воскликнул судья, — Да он заявился сюда и сообщил нам, что собирается здесь жить! Сообщил, понимаете?!

— Как интересно…

— А как насчёт продолжения, — Аркадий Алексеевич протянул руку и тронул проститутку за грудь, вытащив затем из рубахи и вторую увесистую дыньку, — бдзынь! Максим Сергеевич, я думаю, не будет страдать муками ревности?

— Да полно, господа! — Усмехнулся тот, скидывая пропахшую потом рубаху с нечистого тела, — какая ревность! Устроим симпосиум, как древнегреческие мудрецы. Благо, в вине у нас недостатка нет — спасибо нашему юному другу! Гетера имеется, да и по части если не мудрости, так хотя бы знаний, каждый из нас мог бы сойти за светочь античной мысли.

— Если со всяческими французскими непотребствами, то по трёшке с человека! — Деловито предупредила проститутка, жеманно отбиваясь от мужских рук, но охотно опрокидываясь на спину и перебирая ногами в воздухе, показывая мохнатый треугольник.

— О чём речь!? — Судья скинул штаны, оставшись в рубахе и старом меховом жилете, — Становитесь-ка, душечка, на четвереньки. Буду вас по греческому, значит, образцу!

* * *

Заткнутые ватой уши помогали плохо, особенно когда соседи мои расшалились и начали бегать по флигелю голышом, играя в какие-то странноватые игры, непонятные человеку трезвому. Сплюнув, собрав книги, и спрятал их у себя на нарах — всё равно не дадут заниматься, мудрецы античные!

Не так штобы часто, но раз или два в неделю во флигеле творится какое-то непотребство. То блядей приведут, то в карты играют всю ночь, да не друг с дружкой, а какими-нибудь Иванами, от которых пахнет не потом, а кровью. А раз как-то было, што проповедник двинутый целую неделю жил, и целыми днями молились соседи мои, да в грехах каялись. Потом ничего, отошли — снова водку пьянствовать стали, да безобразия нарушать.

— Куда собрался? — Поинтересовался Живинский, остановившись ненадолго и прикрывая срам ладошкой.

— Да в бани! — Отвечаю судье, пока собираю чистое бельё, да мыло с мочалкой, — Небось до самого вечера будет резвиться тут.

— Это вряд ли, — Прозвучало с ноткой грусти, — Разве что Максим Сергеевич, да и то не факт. Укатали сивку…

— Ладно! — Машу рукой, — До вечера, господа хорошие!

— Симпосиум затеяли? — Поинтересовался жадно прислушивающийся к шуму во флигеле знакомый голубятник [72] . У него недавно начали расти усы под носом, и появился смутный, но какой-то глупый интерес к женскому полу.

72

Квартирный вор, залезавший в картиру через крышу.

— Он самый, — Вздыхаю.

— С кем?

— Да новенькая, — Описываю фемину.

— А… сочная маруха, свеженькая. Говорят, раньше в дорогом борделе трудилась. Сам-то што, не выросла ишшо женилка-то? Хе-хе!

— Замолчи свой рот и лови ушами моих слов, Сёмочка, — Отвечаю, как старый аптекарь и абортмахер Лев Лазаревич, — Не делайте мне смешно своими глупостями! Одень глаза на морду и посмотри, на кого ты разговариваешь! Ты знаешь мой характер по диагонали, так и думай тогда, на кого и когда говорить!

— Тьфу ты! — Семён аж отшатнулся, — Ты так говорил, што мне почудилося — пейсы у тебя выросли! Натурально, как у Льва Лазаревича!

Скалю зубы весело, и Семён тоже смеётся негромко, присаживаясь на корточки. Не дружки мы с ним, но так — разговоры разговариваем иногда о всяком-разном.

— Слыхал, Махалкина порезали?

— Да ну?

— Вот те и ну! — Сёмка доволен, щурит на меня узковатые глаза, на губе висит самокрутка из дрянной махорки и газетного листа. Минут за двадцать он вываливает на меня все сплетни, и удаляется развинченной походкой уставшего человека, просветившего невежественного меня, и от того страшно уставшего.

Сунув узел раздевальщику, получил жестяной номерок и повесил на шею.

— Вот, поймали, — Качнул банщик кустистой полуседой бородой, указывая на привязанному к столбу голого мужчину, украшенного кровоподтёками, — Ваш, Хитровский!

— Ваш! — Усмехаюсь ему в лицо, — Тогда уж ваш — московский! Хитровка, она большая и разная — тебе ли, москвичу, не знать!

Шлёпая босыми ногами по тёплому деревянному полу, прошёл мимо, заглянул в лицо. Нет, не знаком. Да и если бы… известная судьба у банных воров — поймают когда, так и привязывают до самого вечера. А дальше как повезёт. Бывает, што и встретится вору тот, кому по его вине, иль по вине коллег, домой в отрепьях бежать приходилось. Да не один!