Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

— Всё, довольно фокусничать, — говорит папенька, по-настоящему строгим тоном. — Знать ничего не желаю, мои девочки всегда должны ездить на балы, и точка.

— По-моему, лучше бы все-таки подождать, пока ей хотя бы пятнадцать сравняется, — замечает тетушка Ловиса, теперь она пытается прийти мне на помощь, но уже слишком поздно. Незачем было вот только что упоминать про Эмилию.

— Оно конечно, — говорит папенька, — но кто знает, будут ли тогда в Сунне балы. До сих-то пор вон сколько лет не бывало.

Я знаю, папенька не любит слез. Я бы куда скорее увильнула от поездки на бал, если бы рассмеялась и приняла радостный вид. А теперь плачу и никак не могу остановиться. Слезы льют ручьем весь обед.

И после я все плачу и плачу — и когда отдыхаю после обеда, и на послеобеденных уроках, и когда мы делаем домашние задания, и когда гуляем и катаемся на санках, и все время, пока рукодельничаем в зале за столиком у дивана.

Герда — большая мастерица поплакать, когда не знает уроков, но я уверена, никогда она не ревела без передышки с полудня до самого ужина.

Когда маменька вечером приходит читать с нами молитвы, я сдерживаю слезы и читаю «Отче наш», и «Господи, помилуй нас», но на «В руце Твои, Господи» и «Ангеле Христов» не выдерживаю.

— Ты плачешь только из-за этого бала? — спрашивает маменька. — Или тут что-то еще?

— Маменька, попросите папеньку не посылать меня на бал! — говорю я, сжимая ее руку.

— Дорогая, ты ведь знаешь, папенька всего лишь хочет, чтобы ты повеселилась, — говорит маменька.

— Да, но потанцевать мне не удастся, — говорю я. — Маменька, вы же знаете, потанцевать мне не удастся.

— Конечно же удастся, — говорит маменька, а потом уходит.

Первое, о чем я думаю, проснувшись следующим утром: сегодня бал! — и сразу же опять начинаю плакать. Сама не пойму, откуда в глазах берется столько слез, конца им нету.

Анна с Гердой говорят о том, кто откроет бал, и с кем Анна станцует первый вальс, и явятся ли барышни Моль в белых платьях. Анна в папильотках, и ее беспокоит, продержатся ли локоны до конца бала. Но чем больше они рассуждают обо всем об этом, тем безудержнее я плачу. Если б могла, я бы, конечно, перестала, но это не в моей власти.

— Ты бы поостереглась, Сельма, если этак плакать, вечером у тебя будут красные глаза, — говорит Анна. И конечно же я стараюсь перестать, но не могу.

Все утро Анна, маменька и Элин Лаурелль занимаются своими туалетами, приметывают оборки, гладят крахмальные юбки, примеряют туфли, чтобы нарядиться как можно лучше. Тетушка Ловиса говорит, ей кажется странным ехать на бал в платье с высоким воротом и длинным рукавом. В ее молодые годы так было не принято. Но маменька говорит, что мы с Анной еще дети и потому можем поехать в обыкновенных выходных платьях.

В разгар утра я вхожу в залу, где папенька, по обыкновению сидя в качалке, читает «Вермландстиднинген». Я становлюсь рядом, опираюсь ногой на полоз качалки, кладу руку ему на плечо.

— Ну, что такое? — говорит он, оборачиваясь ко мне.

— Можно мне не ездить на бал, папенька? — говорю я прямо-таки умоляющим тоном, в надежде, что если попрошу по-настоящему смиренно и учтиво, то смогу его переубедить. Еще мне хочется напомнить ему, что ради него я прочитала Библию от корки до корки. Думаю, что, приняв это в соображение, он позволит мне остаться дома.

— Вы же знаете, папенька, мне не удастся потанцевать, — начинаю я. — Я так хромаю, что танцевать со мной никто не захочет.

Продолжать невозможно. Меня опять одолевают слезы, и больше я не способна вымолвить ни слова.

Папенька молчит, но встает с качалки, берет меня за руку, ведет на кухню. Там он просит экономку дать мне хороший бутерброд с сыром. И уходит.

Я понимаю, что волей-неволей ехать на бал придется, и мне ужасно хочется швырнуть бутерброд на пол, но я этого не делаю, не стану больше злиться, не выпущу на волю живущее во мне чудище.

Я веду себя во всех отношениях правильно и благоприлично, за исключением того, что плачу. Плачу за обедом, плачу после обеда. Плачу, когда мы одеваемся на бал. Плачу, пока мы не садимся в сани и нас не укутывают меховой полостью.

Тут слезы, надо полагать, наконец-то уразумели, что никакого толку от них нет. По дороге в Сунне я сижу в санях с сухими глазами.

На мне серое барежевое платье, отделанное синей шерстяной тесьмой, и Аннины светло-серые прюнелевые ботиночки с красными шнурками. К вороту приколота светло-красная розетка, очень красивая, подарок на Рождество от дяди Калле, он всегда дарит нам замечательные вещицы. Волосы мне причесала тетушка Ловиса, лежат они очень аккуратно, а на затылке приподняты и собраны в большой узел.

Впрочем, мой наряд не имеет значения, потому что лицо у меня в красных пятнах, а глаза воспалены и опухли от слез. Вид ужасный, так что, если бы я даже ничуть не хромала, танцевать со мной все равно бы никто не стал.

Перед бальной залой расположена гостиная, и, когда мы входим туда, девочки Вальрот сообщают, что барышни Моль еще не готовы, они будут в тонких белых платьях, а чтобы юбки не помялись, две служанки несут их в Сунне на жердине.

— Да уж, они могут позволить себе такое, до их дома всего-то четверть мили, — говорит Анна. И мы все соглашаемся, что это ужас как аристократично.

Анна и Хильда чудо как хороши, и я думаю, как бы ни расфрантились остальные, им все равно не сравниться красотою с этими двумя.

Когда входят барышни Моль, я, конечно, не могу не признать, что они весьма изящны и очаровательны, но до Анны и Хильды им далеко, тут я совершенно уверена.

Эмилия Вальрот красотою не блещет, но все говорят, в ней есть изюминка. Эмилию всегда приглашают танцевать. Она хоть и некрасивая, зато настолько симпатичная и веселая, что, даже будь она хромая, ее бы непременно приглашали на все танцы.

В гостиной уже полным-полно женщин и девушек, должно быть, все приглашенные собрались, потому что заиграла музыка. Играет секстет медных духовых из Эстра-Эмтервика, потому что в Сунне музыкантов нет.

И вот в гостиную входит помещик Вильгельм Стенбек из Бьёрсбюхольма и говорит, что, коль скоро в Сунне снова бал, какого не бывало по меньшей мере лет двадцать, он предлагает открыть его полонезом, как принято в торжественных случаях. Никто, разумеется, не возражает.

Пожилые господа входят в гостиную, приглашают пожилых дам: г-жу Моль, и г-жу Хелльстедт, и г-жу Петтерссон, и г-жу Бергман, и г-жу Вальрот, и г-жу Лагерлёф, — и парами, рука об руку, направляются в бальную залу. Молодые господа приглашают молодых девиц и уводят их танцевать. В конце концов здесь не остается никого, кроме меня да мамзель Эрикссон из Шеггеберга. Мамзель Эрикссон по меньшей мере лет пятьдесят, у нее жидкие желтые косички, закрученные возле ушей, и длинные желтые зубы.