Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Я, пожалуй, чуть-чуть обижена, только это пустяки и не в счет. Ведь, как я уже говорила, в свое писательство я никогда всерьез не верила. А уж теперь, узнав, что в мои способности не верит Элин, я тем более спокойна. Все дело в том, что с нею я диспутов не вела.

— Надеюсь, ты не плачешь? — спрашивает Алина, и голос у нее добрый, встревоженный.

— Нет, милая Алина, — отвечаю я. — Конечно, нет. Очень хорошо, что вы сказали мне обо всем об этом.

Некоторое время Алина идет молча, потом опять начинает говорить: мол, поскольку мы с нею ровесницы, то она хочет мне сообщить, что помолвлена.

От удивления я вмиг забываю все, о чем мы разговаривали до сих пор.

Алина рассказывает, что собирается замуж за друга детства, которого зовут Адольф Арнелль. Всю жизнь она любила его. Иной раз он словно бы охладевал к ней, казался равнодушным, но лишь по причине того, что не мог жениться. Минувшей осенью, аккурат когда она уехала из Морбакки, они едва не порвали отношения, теперь же все снова уладилось. И она совершенно счастлива.

А я ужасно рада, что Алина счастлива и что рассказала мне об этом. Она наверняка сообщила об этом Элин и маменьке, но из остальных никому, кроме меня. Ведь Алина понимает, что мне она больше по душе, нежели Анне или Герде. И с прогулки мы возвращаемся такими же добрыми подругами, как раньше, до ее отъезда.

В доме мы снимаем теплые пальто, Алина идет в спальню поболтать с маменькой, а я направляюсь прямиком в комнату при кухне, где Элин Лаурелль по обыкновению рассуждает с тетушкой о судьбе.

— Вы, Элин, наверное полагаете, что все зависит от случая, — говорит тетушка.

— Нет, — отвечает Элин, — вовсе нет. Знаете, Ловиса, как я полагаю? Если человек по-настоящему хочет кем-то стать, то непременно станет.

Я ничуть не огорчена тем, что слышала от Алины, но, как бы там ни было, слова Элин очень меня радуют. Может быть, я сумею-таки стать писательницей, коль скоро все зависит лишь от желания, а не от таланта. Желание-то у меня как-никак есть.

Из-за этих слов про желание меня, как магнитом, тянет к Элин. Я становлюсь рядом и, навострив уши, слушаю, что она говорит. И совершенно непроизвольно, не задумываясь, кладу руку ей на плечо.

Она слегка поворачивает голову, улыбается мне. И тут я вспоминаю, что намерена хранить верность Алине и не симпатизировать Элин, по крайней мере не выказывать ей свою симпатию. А потом думаю: ведь Алину уже не интересует, что одна девочка в Морбакке любит ее. У Алины есть жених, она выходит замуж. И я теперь совершенно свободна. Могу любить Элин сколько заблагорассудится.

И теперь мы с Элин такие же добрые подруги, как прежде с Алиной, если не больше.

Пастор Унгер

За ужином Алина рассказывает замечательную историю про пастора Унгера. И я радуюсь, когда папенька и все остальные говорят, что он показал себя настоящим мужчиной, ведь пастор Унгер мне по душе. Приведись мне выбирать среди всех господ, которые заезжают к папеньке, я бы наверное сказала, что именно он самый добрый и самый веселый.

Обычно пастор Унгер, понятно, приезжает сюда семнадцатого августа и вообще когда у нас праздник, однако ж примечательно, что он наведывается к нам не только в подобных случаях. Заезжает и в такие дни, когда никто другой сюда сунуться не рискует.

Мы всегда диву даемся, как он умудряется вычислить, в какой день предрождественской суеты у нас особенно неуютно и неприбрано. Но когда две служанки елозят на карачках и скоблят полы в спальне, а вся мебель из спальни вынесена в переднюю и еще две наемные служанки скоблят гостиную, а мебель из гостиной вынесена в залу, когда маменька стоит на кухне у одного конца плиты и печет рождественские булочки, а экономка у другого конца плиты печет сусляные коврижки, когда тетушка Ловиса освобождает от мебели комнату при кухне, чтобы Анна, Герда и я могли готовить там к выпечке печенье, когда мы все одеты в старые застиранные хлопчатобумажные платья и большие пекарские передники, когда папенька сидит в столовой зале, как бы замурованный между мебелью из гостиной и из комнаты при кухне, — вот тогда мы все точно знаем, что пастор Унгер недалече.

Когда его маленькая одноколка заезжает во двор, мы сетуем, что вот принесла нелегкая гостя в такой день, и говорим папеньке, что он должен выйти навстречу, ведь мы-то все не так одеты, чтобы показаться на людях. Однако сетуем мы далеко не столь энергично, как сетовали бы, явись к нам не пастор Унгер, а кто-нибудь другой.

Выйдя на крыльцо, папенька кричит пастору Унгеру, что лучше всего ему ехать дальше своей дорогой, а не вылезать, в доме-то нынче одни только пекарши да поломойки. Но пастор Унгер ничуть не пугается, выпрыгивает из одноколки, поднимается к папеньке на крыльцо.

— Ага, стало быть, у вас тоже большая уборка, — говорит он. — Н-да, мне бы следовало догадаться, Мария-то дома все вверх дном перевернула, поневоле пришлось уехать.

Засим они с папенькой идут в столовую. Папенька по обыкновению садится в кресло-качалку, а пастор Унгер, выбравши самый плохонький стул из всех, какие видит, ставит его поближе к качалке. И еще даже не успев сесть, принимается рассказывать занятную историю.

Немного погодя пастор Унгер заглядывает в комнату при кухне и на кухню.

— Как я слышу, Луиза и Ловиса не смеют выйти и поздороваться со мной, — говорит он, — так что ничего не попишешь, надобно зайти к вам самому.

И если руки у них в тесте, он вместо рукопожатия раз-другой дружески похлопывает обеих по плечу, поднимая тучу мучной пыли. Потом говорит экономке, что, как видно, Рождество не задастся, поскольку сусляные коврижки плоские, словно хрустящие хлебцы, а экономка отвечает, что у него не иначе как что-то приключилось с глазами, коли он не видит, что они кругленькие, пышные, ровно пробстов живот.

Затем пастор Унгер передает маменьке и тетушке Ловисе поклон от Марии, некоторое время озирается по сторонам и говорит, что в здешней кухне все одеты прямо как на бал, не то что у него дома. Потом просит угостить его пряничками, вкуснее наших он нигде не едал, проверяет, подходит ли тесто в квашне, заглядывает во все горшки на плите — будет ли на обед что-нибудь вкусненькое или придется уехать несолоно хлебавши. Напоследок он окунает сбивалку в мучной ларь и обсыпает нас, детей, мукой. Мы в долгу не остаемся. Берем деревянные ложки, которыми размешиваем тесто для печенья, и бросаем в него мукой. В комнате при кухне начинается жаркая схватка. Мы хохочем и визжим, противни летят на пол, а превосходная покупная пшеничная мука тучей клубится в воздухе. Тетушка кричит, чтобы мы хотя бы забавлялись с домашней мукой, а маменька выпроваживает пастора Унгера из комнаты при кухне.

— Я прекрасно понимаю, что в такой день Мария вынуждена отослать вас, Альфред, из дома, — говорит маменька. — Этакий проказник — изрядная помеха в уборке.

— Да уж, подумать только, пастор ведь! — ворчит экономка, но так тихо, что пастор Унгер не слышит.

Когда наступает время обеда, надобно немножко принарядиться, и мы все твердим, что это весьма несподручно, но я все ж таки думаю, маменька и тетушка рады ненадолго прервать работу.

Пастор Унгер — большой мастер поговорить, на мой взгляд, никто с ним не сравнится, и за это я его люблю, но папенька, который слушает его уже часа два, наверное утомился, ведь зимой папеньке всегда нездоровится. Весь обед он молчит, предоставляет маменьке и тетушке беседовать с пастором Унгером.