Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

На бале присутствует один неизвестный господин, которого мы раньше не видели. Одет он в мундир и, как говорят, служит в Чиле станционным управляющим. Знакомых у него на бале нет, и, когда он входит в гостиную, намереваясь кого-нибудь пригласить, все дамы уже разобраны — кроме меня и мамзель Эрикссон. Интересно, которую из нас он выберет, думаю я, но он резко поворачивается и уходит, не выбрав никого. Мы так и сидим вдвоем — я да мамзель Эрикссон, — друг с дружкой не разговариваем, но я все ж таки рада, что она здесь, что я не сижу в полном одиночестве.

Порой я думаю: вот и хорошо, что меня не приглашают, пусть папенька убедится, что это правда, никто со мной танцевать не хочет. Только вот утешение слабоватое. Мне все равно грустно.

Я сижу и размышляю о мамзель Эрикссон из Шеггеберга. Ее-то кто заставил ехать на бал? Ведь она, поди, здесь не по своей доброй воле.

Полонез закончился, танцоры возвращаются в гостиную, радостные и оживленные, что старые, что молодые. Маменька устраивается на диване между г-жой Моль и г-жой Хелльстедт, они разговаривают и смеются, словно давние подруги. Анна садится подле Хильды Игнелиус, шепчется с нею, а Хильда Вальрот входит под руку с Юлией Моль.

Потом играют вальс, и польку, и франсез, и снова и снова — вальс, польку, франсез.

Анна, Хильда и Эмилия конечно же танцуют все танцы.

Им очень весело, и Хильда подходит ко мне, хочет сказать что-нибудь приятное, повеселить меня. Предлагает хотя бы пойти с ними в залу, посмотреть на танцующих.

Но я, разумеется, этого не хочу. Не знаю, как бы увильнуть, однако тут на помощь спешит Анна, говорит, что с Сельмой лучше не заговаривать, чего доброго, сызнова расплачется.

После полонеза маменька и другие дамы уже не танцуют, но сразу уходят в бальную залу посмотреть на молодежь. Гостиная опять пустеет, остаемся только я да мамзель Эрикссон. Обе мы так и сидим весь вечер на своих местах.

Я пытаюсь думать обо всех, кому приходится несладко, — о больных, о бедняках, о слепых. Стоит ли горевать из-за того, что не танцуешь на бале? Представь-ка себе, каково быть слепым!

Может, это наказание за какой-то мой поступок или недоброе слово или, может, урок смирения?

Мне вспоминается мамзель Брустрём, о которой часто рассказывал папенька, та, над кем гимназисты подшутили на ярмарочном бале. Меня всегда занимало, о чем она думала, когда весь вечер сидела в одиночестве и никто не приглашал ее танцевать.

Наверняка она думала: странно, неужели она настолько несимпатичная, что никто не хочет с нею потанцевать, да что там — даже поговорить? Ведь именно так думаю я.

На следующее утро за завтраком маменька, и Элин Лаурелль, и Анна рассказывают папеньке и тетушке Ловисе о бале, как они там веселились и как замечательно все было. Я, разумеется, не говорю ни слова, потому что сказать мне нечего. Но когда Анна перечислила всех, с кем танцевала, папенька спрашивает:

— Ну а как же Сельма?

— Сельма не танцевала, — говорит маменька, — мала она еще. Некоторое время папенька молчит, потом говорит:

— Как ты считаешь, Луиза? Может быть, напишем в Стокгольм, спросим Афзелиусов, нельзя ли Сельме пожить у них еще одну зиму, походить на гимнастику? Прошлый-то раз ей стало намного лучше. Мне так хочется увидеть ее по-настоящему здоровой, пока я жив.

От изумления я делаю большие глаза. Наверно, папеньку вчера вечером мучила совесть из-за того, что он заставил меня поехать на бал. Наверно, потому он и надумал послать меня в Стокгольм.

Все ж таки не сыскать на свете человека добрее моего папеньки.

Элин Лаурелль

Как же замечательно, что Алина Лаурелль приехала в Морбакку навестить нас. Мы не видели ее с минувшей осени, когда она перебралась в Вестра-Эмтервик.

Выглядит Алина совсем как раньше, ну разве только похудела немного. Бодрая, веселая, а когда, стоя на крыльце, смотрит на флигель и контору, то как будто бы ни малейшего волнения не испытывает.

Алина приехала одна и может остаться на целых три дня, потому что пастор Унгер, тетя Мария, Юнас, Андерс и Юханна уехали в Карлстад на свадьбу.

Мы все — папенька, маменька, Элин Лаурелль, Анна, Герда и я — встречали Алину на крыльце. И Алина всех нас обняла и расцеловала, понятно кроме папеньки.

Анна и Герда с виду радовались приезду Алины так же, как я, и Алина расцеловала их так же, как меня. К счастью, Алина не знает, что им обеим Элин нравится больше, чем она.

Они твердят, заниматься с Элин сущее удовольствие, очень она славная и добрая. И не такая строгая, как Алина. И уроков задает меньше, и не слишком сердится, когда не можешь ответить на все вопросы.

Но меня ни капельки не волнует, что нам задают меньше уроков. Мне все равно больше нравится Алина. И никто не заставит меня отдать предпочтение Элин. Я Алину не променяю, и точка.

Должна сказать, не очень-то легко удержаться и не полюбить Элин, ведь она вправду славная и у нее всегда есть о чем рассказать. Иной раз она весь урок сидит и рассказывает, так что мы толком не успеваем ответить заданное. Герде и Анне это по душе. Я тоже порой нахожу это забавным, но не считаю правильным. Алина никогда так не поступала.

Случается, что, проверяя письменную работу, Элин пропускает ошибку, не отмечает на полях. А если я говорю об этом Анне, она отмахивается: дескать, какие пустяки!

— Я, по крайней мере, больше узнаю от Элин, чем от Алины, — говорит Анна. — Потому что Элин знает больше, чем написано в учебниках.

Вообще-то Анна права, но я не хочу любить Элин. Не хочу изменять Алине.

По-моему, очень даже хорошо, что Элин дурнушка. Нос у нее слишком короткий, кончик его вроде как срезан. Лицо землистое, вдобавок на щеке бородавка. Да еще двойной подбородок, как у фельдмаршала Клингспора из «Сказаний прапорщика Столя». Зато волосы красивые, белокурые, всегда хорошо причесанные. И чего у нее никак не отнимешь, так это высокого роста и представительного облика. И голос у нее красивый, и есть в ней кое-что еще, чего я не понимаю. Например, когда в комнату входит маменька, вместе с нею входит частица Филипстада — маменька родом оттуда, — и чуток шахтного поля и домен, а когда входит Алина Лаурелль, она приносит с собой немножко Карлстада, школ и изящных праздников, но с Элин Лаурелль сразу входит весь мир. Ведь Элин может говорить о чем угодно, она знает всё и про Грецию, и про Египет, и про Гренландию, и про Австралию. Ей известно всё, о чем помышляет народ всюду, где только живут люди. Она много знает о старине, а главное, в курсе всего нового.

Молодые господа интереса к Элин не проявляют. Не заезжают они теперь сюда, а при Алине наведывались постоянно.

Но, по-моему, пожилые господа вроде папеньки и инженера Нурена не прочь потолковать с Элин, потому что при ней весь мир и она не робеет высказать свое мнение. Даже осмеливается спорить с папенькой по поводу странствующих проповедников и священников-сектантов. Однако ж спорит она весело и приводит такие остроумные доводы, что обидеться он просто не может.

А особенно Элин любит подразнить мальчиков.