Девственницы
Шрифт:
В изножье кровати стоял пакет с логотипом магазина «Сейнзбериз», который дала ей мама вчера вечером. В пакете были пушистая вязаная безрукавка кремового цвета, зеленая переливчатая плиссированная юбка и резиновые сапожки. Мама объяснила, что все это принесла миссис Томпсон. Дороти уже выросла из всего, но миссис Томпсон показалось, что вещи сгодятся Лилли. Она вытащила из пакета безрукавку и повесила на деревянные плечики. Она вспомнила платяной шкаф Сэди Райт с тремя юбками и двумя блузками на одних проволочных плечиках. Мама учила Лилли: лучшее, что можно сделать с проволочными плечиками, — выбросить их. Она говорила, что проволочные плечики — первый признак бедности.
Лилли прочитала, что написано на ярлыке: «На 12–14 лет. Стирать в теплой
Юбка сползала с тощих бедер и висела до колен. Если покрутиться, свет из окна, попадающий на юбку, меняет ее цвет. Ткань блестела и переливалась, как речные камушки.
Лилли бросила халат в изножье кровати и вернулась к шкафу за безрукавкой. Надела ее через голову, с трудом просунув пухлые руки — безрукавка жала под мышками. Она пробежала ладонями по груди, наслаждаясь мягкостью и пушистостью ткани. Грудки у нее были как персики — персики, которые они ели на завтрак в Уэльсе в прошлом году. Тогда они сидели за столом, накрытым накрахмаленной белой скатертью, на которой лежали салфетки: пять лис убегали от пяти лошадей и пяти рычащих гончих. Посередине стояла белая миска, до краев наполненная персиками; каждый персик имел определенный оттенок — от ярко-красного до бледно-желтого — и был покрыт нежным пушком. До того Лилли ни разу не пробовала персики и съела четыре штуки, прежде чем ей принесли яйца в мешочек. А потом ее все утро рвало в пластмассовое ведро в комнате родителей. Она вспомнила, как дверная ручка упиралась в лоб, как дождь барабанил по оконным стеклам. Мама злилась из-за того, что не смогла выйти и купить сувениры на память об отпуске.
Внизу ныл Симус. Он не плакал, не рыдал, а монотонно гудел, как он делал всегда, когда ему бывало скучно или когда он сердился на что-то. Вздохнув, она захлопнула дверцу шкафа и медленно спустилась в гостиную, напевая себе под нос, чтобы заглушить доносящееся из кухни гудение.
Она села на ковер спиной к эркеру; оранжевые шторы в цветочек были плотно задвинуты, чтобы мебель не выгорала на солнце. Сквозь открытые окна доносились приглушенные крики мальчишек, игравших в футбол, и слышался ровный, монотонный гул газонокосилок, которые выкашивали траву в палисадниках — четыре метра туда, четыре метра обратно. От этого жужжания, похожего на пчелиное, Лилли захотелось спать.
Она вытащила мамино круглое зеркальце из тумбочки под телевизором и поставила на камин. У мамы зеркала во всех комнатах: на кухне в желтой пластмассовой рамке; здесь — круглое, двухстороннее; в столовой — встроенное в дверцу бара. Лицо в зеркале было круглое и мягкое, кожа розовая — она часто загорает по выходным на старой раскладушке на заднем дворе. Рот широкий, решительный. Губы у нее темно-красные, верхняя чуть полнее нижней. Мама говорила, что такие губы доведут ее до беды. Лилли отвела зеркальце подальше: кремовая безрукавка, зеленая юбка, босые ноги.
Интересно, о какой беде толкует мама? Лилли помнила, как мама вздыхала при целом выводке тетушек, приезжавших в гости. Все сидели за кухонным столом, качали головами, а потом поставили чашки и устремили печальные взгляды на Лилли, как если бы не обвиняли, а жалели ее.
Она перевернула зеркальце той стороной, которая увеличивала, и раскрыла рот, разглядывая в темноте свое горло. Потом высунула язык и стала смотреть, как слюна смачивает нижние зубы.
Солнце пекло затылок даже через занавески. Она причесалась пятерней. Ей стало жарко, как, наверное, жарко фарфоровым кошкам миссис Томпсон. Потом она убрала зеркальце обратно в тумбочку и побрела в кухню, ведя рукой по прохладной стене, выложенной кафелем. Мамы не будет дома до пяти часов.
На плите стояла большая «семейная» банка томатного супа, в хлебнице остался один кусок хлеба для тостов. Поскольку Лилли не завтракала, она проголодалась. Она вскрыла банку и вылила немного супа в кастрюлю, чиркнула спичкой о полоску на спичечнице в виде полицейского, стоящей на раковине, и помешала
красную жидкость. От нагревания жир в супе растаял, и жидкость стала менее вязкой; на поверхности появились оранжевые пузырьки. Лилли было знакомо такое состояние: разжижение от жары. Как будто все внутри плавится. Она не понимала, почему так происходит, но четко ощущала все фазы перехода. Сначала бывало холодно и странно; она казалась себе дурой, и было очень жалко себя. Потом, когда очередной мальчик брал ее за руки и задирал их над головой, у нее как будто начинали таять все кости внутри. Она часто испытывала такое чувство — на сеновале, на дорожке за гаражами, на булыжниках у почты. Было темно; светила только луна. Лилли любила луну. Ей нравилось, что в лунном свете ее кожа кажется желтой и мягкой, как воск. Вот что она чувствовала, когда очередной мальчик задирал ей руки над головой при лунном свете. Она сравнивала себя с зажженной свечой: живая и в то же время холодная. Она заранее предчувствовала момент таяния, оплывания; когда ее бросало из холода в жар, она уже ничего не могла с собой поделать.— Уп, уп!
Лилли со звоном уронила ложку на пол — линолеум забрызгали красные пятна — и обернулась. Из-под стола, из-за загнутой скатерти, виднелась белая голова Симуса. Улыбаясь, она подняла ложку и долила в кастрюлю еще супа, довела его до кипения и разлила в две миски — себе из черного огнеупорного стекла с маргаритками, братишке в миску с лисенком Бэзилом. Его миску она наполнила до краев и подтолкнула по полу к его вечно ободранным коленкам.
— Леб! — Симус хлопнул ладонью по полу. — Леб, леб, леб, леб!
Лилли разломила кусок хлеба пополам, положила одну половинку на блюдце и поставила на пол у ног. Он высунул руку из-под скатерти и утащил миску под стол. Она слушала, как он шумно хлебает суп и чавкает хлебом. Иногда Симус вызывал у нее отвращение, но сейчас, когда часы отсчитывали последние утренние часы и из-под стола доносились хлюпанье и чавканье, она вдруг ощутила необъяснимую нежность.
Вечером миссис О’Фланнери стояла у плиты и жарила яичницу из трех яиц. Сидя за столом, Лилли слушала, как братья лягаются под виниловой скатертью. Майкл выиграл и в знак победы замолотил кулаками по столу. Симус завыл.
Ей было скучно. Она так ждала школьных каникул, и вот целый первый день прошел впустую. Майкл с самого завтрака гонял в футбол; он явился домой счастливый, весь в грязи и зеленых пятнах от травы. Даже Симус, кажется, доволен тем, как размазал по столу утреннюю сосиску. А она только потела на жаре — битых два часа вычищала кроличьи клетки. Нос облупился, веки покраснели и вспухли. Да еще она ободрала ноги о проволочную сетку, когда затаскивала клетку за гараж.
Она придвинула стул поближе к столу. Ножки скрипнули о линолеум, процарапали полоску. Она поддернула подол зеленой юбки, потому что ноги прилипали к пластиковому сиденью.
— Мам, какая разница между чаем и обедом? — спросила она.
Майкл взял кружку с апельсиновой газировкой и отставил мизинец.
— Чай в чашке, ты его пьешь, а обед на тарелке!
— Заткни пасть, засранец! — сказала Лилли. — Я маму спрашиваю, а не тебя.
Мама развернулась; с лопатки на пол падали капли горячего жира.
— Следи за своим языком! Кстати, почему ты в новой юбке?
Лилли прикусила губу.
— Она не новая. Она ношеная.
— Для тебя она новая, поняла? Африканские девочки были бы счастливы получить такую юбку. — Мама оторвала кусок бумажного полотенца от рулона и вытерла пятно жира с пола.
Лилли представила себе стройную темнокожую девушку с пустой кофейной банкой, которая набирает воду в колодце. На ней зеленая переливчатая юбка; яркие бусины звякают о серебряные шейные пластины, когда она поднимает ведро и переливает воду в жестянку. Ей надо торопиться, потому что мама уже дома и готовит к обеду рыбные палочки и рис. Где папа? Конечно, с другими мужчинами. Сидит у хижины вождя, пьет пиво, жалуется, что его уволили, и еще говорит о том, какие у чернокожих дам большие задницы.