Девушка без прошлого. История украденного детства

Разглядывая столовую, я постепенно замечаю что-то странное. Некоторые из тех, кто получает еду, явно голодны. Не так голодны, как бываю я, если в дороге целый день не удается найти подходящую еду. У них тревожный сосредоточенный взгляд, и ясно, что они абсолютно одиноки.

Поздним вечером, прокравшись на цыпочках в темную спальню родителей, я трясу папу за плечо. Он сразу открывает глаза и смотрит на меня. Папа умеет быстро просыпаться бодрым и готовым ко всему.

— Привет. Это я.

— Вижу, — улыбается он. — Иди сюда.

Он помогает мне забраться на кровать, и я разделяю его викингскую бороду на три пряди, чтобы заплести в косу.

Мама ворочается, сонно трогает меня за руку:

— Бхаджан, тебе приснился плохой сон?

— Почему люди бывают бедны? — спрашиваю я у них обоих.

Родители молчат, а потом собираются с мыслями и объясняют, что в мире очень много людей и на всех всего не хватает.

— Но почему тогда нет такого закона, чтобы богатые люди делились с бедными? — Я чуть не плачу.

— Это называется коммунизм, солнышко, — говорит папа. — Скользкая это дорожка… А еще есть люди, которым нравится делать что положено. Они хотят, чтобы кто-то им сказал, как надо.

— Но почему?

— Вот именно поэтому правительства контролируют миллионы людей. Говорят им, что о них позаботятся, если они будут делать, что сказано. Не думать самостоятельно очень удобно.

— Я не хочу делать, что говорят! — кричу я громче, чем хотела.

Прохладная мамина рука ложится на мой лоб, а папа смотрит на меня знакомым взглядом: как будто ужасно хочет рассказать все, что знает, потому что это необходимо для выживания.

— Если ты хочешь сама решать свою судьбу, Бхаджан, нужно постоянно быть начеку. Постоянно. Иначе кто-нибудь станет приказывать тебе, и ты превратишься в рабыню.

Моя рука лежит у него на груди, и я чувствую, что его сердце начинает биться быстрее. Я задумываюсь. Он часто говорит именно так, бросаясь в крайности, как будто возможна либо полная победа, либо катастрофа. Если в мире и существуют такие понятия, как «нормально» или «сойдет», мне они полностью чужды.

— Я никогда не буду жить чужим умом, — обещаю я.

В темноте мои слова звучат очень тихо, но я верю в них всем сердцем.

Он гладит меня по щеке и приподнимает одеяло, чтобы я залезла между ними. Все тревоги и вопросы постепенно исчезают, и глаза у меня закрываются. Лучшего места нет во всем мире. Здесь меня не коснется ни один кошмар, монстр или страх. Самое безопасное место на земле.

За два дня до того как мы должны уехать в Дели, чтобы продолжить свое паломничество, Кьяра получает предложение руки и сердца. Чей-то другой папа подходит в храме к нашему. Семья эта хорошо известна, и у них водятся деньги, так что они совсем не готовы услышать папин ответ: он считает, что шестнадцать — слишком рано для священного супружества. Важнейшие жизненные решения здесь принимают так же быстро, как гоняют на машинах. Я не думаю, что Кьяре нравится этот парень или что она хотя бы раз с ним говорила. Конечно, папа не позволил бы нам без своего явного разрешения говорить с кем-то наедине, особенно если этот кто-то противоположного пола. Так поступают другие люди. Люди, которые не думают о будущем.

Я последний раз иду по белой храмовой дорожке в сторону отеля, вместе с мамой и Кьярой. Мы улыбаемся знакомым.

— Стойте! — Фрэнк бежит за нами.

Его темные волосы, собранные в хвост, раскачивается из стороны в сторону. Фрэнк — прирожденный бегун.

Он тормозит, упираясь в землю босыми ногами:

— Мама, что я только что услышал! Мне папа сказал! Так круто! Мы можем оставить Кьяру здесь!

— Фрэнк! — Мама закатывает глаза.

— Выслушай меня хотя бы, — просит он и падает на колени. — Эта семья о ней позаботится! И давай смотреть правде в глаза: может, больше никто не захочет на ней жениться. А мы будем свободны!

Кьяра кидает на него злобные взгляды. Мама вздыхает и идет дальше, не слушая мольбы Фрэнка.

В номере отеля он падает на кровать и демонстративно закрывает глаза рукой. Я залезаю к нему и сажусь ему на грудь, чтобы успокоить.

— Бхаджан, — говорит он грустно, — а счастье было так возможно…

Наша машина пробирается в Дели, и я упираюсь ногой в спинку маминого сиденья, пытаясь как-то привести мир в равновесие. Со всех сторон мы окружены крошечными машинами, огромными автобусами, с которых свисают люди, рикшами, велосипедами и скутерами. Их водители явно не считают жизнь святым даром. Я чувствую странную слабость и откидываюсь назад.

Почти на каждом бетонном островке, зажатом между забитыми дорогами, выстроены хижины и навесы из мусора, перевязанного тряпками и веревками. Тощие большеглазые дети стоят на раскаленном бетоне голыми ногами, а мимо несутся ревущие машины. У более современных зданий сидят попрошайки, у кого-то из них нет руки, у кого-то вместо глаза остался только бугристый шрам.

Мы вползаем на развязку, с которой не можем съехать целую вечность, потому что никто никого не пропускает. К горлу подступает тошнота, я съеживаюсь и хнычу.

— Не плачь. — Мама протягивает руку и гладит меня по колену.

— Бхаджан, тебе полезно на это посмотреть, — строго говорит папа, который уже делает шестой круг по своей левой полосе. — Никогда не забывай, как тебе повезло…

— Мне нужно в туалет, — всхлипываю я, а живот скручивает болью.

Папа смотрит на меня в зеркало заднего вида и меняется в лице.

— Не смей на меня тошнить! — Фрэнк быстро открывает окно со своей стороны и подпихивает меня к нему.

Я зажмуриваюсь, а папа громко гудит и едет по очередному кругу ада. Мы с визгом останавливаемся перед кафе, где таксисты пьют чай и гоняют мух. Ноги меня не слушаются, так что меня почти что волоком тащат в туалет. Живот так болит, что я кричу.

— Что с ней? — тревожно спрашивает папа, когда я выхожу, цепляясь за мамину ногу.

— Кажется, подхватила вирус. Надо ехать в отель. Немедленно!

Фрэнк подносит к моим губам бутылку воды, но я отворачиваюсь. Мне хочется только заползти в угол и заснуть. Когда меня вынимают из машины и вносят в огромный отель с вращающейся стеклянной дверью и парковщиками в форме, я вся горю и трясусь. А потом мир вокруг чернеет.

Я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я прихожу в себя и слышу отчаянные крики про детского врача или вообще любого врача. Лица кружатся надо мной, у мамы холодные руки.

— Бхаджан, скажи что-нибудь! — Ее губы прикасаются к моему лбу. — Посмотри на меня!

Я не могу говорить, потому что слишком устала, и просто закрываю глаза. Мне кажется, что я лежу на плоту и его тихонько относит все дальше и дальше от берега.

Ночь. До меня долетает незнакомый голос. Какая-то холодная штука прижимается к моей груди, и, чуть приоткрыв глаза, я вижу, что надо мной склонилась индианка. На кровати лежит докторская сумка. Чем дольше я вглядываюсь в ее обведенные черным глаза, тем глубже они кажутся. Они похожи на живой янтарь. Она отворачивается и заговаривает с родителями: