Девушка без прошлого. История украденного детства

Доктор роется в ящике и вытаскивает серебряную ложечку. Держит ее горизонтально перед своим внушительным носом.

— Вам нравится здесь учиться?

Я киваю. На самом деле мне не просто нравится. Возможность учиться чему-то просто ради удовольствия, да еще тому, что я выбрала сама, стала для меня настоящим откровением.

— Кто учится вместе с вами?

— Трое священников. — Я улыбаюсь. — Один из них немец. И датская девушка по имени Мелисса. — Он грустно качает головой, и я удивлена его реакцией. — Мы с ней подружились.

— Это-то и плохо. — Он задумчиво стучит ложечкой по столу. — Я надеялся, что вы познакомитесь с мужчинами своего возраста и перестанете быть такой замкнутой. Но увы.

— Я больше не замкнутая! — возражаю я. — Я завела друзей.

— Я не о друзьях. Я о мужчинах, романтике, уязвимости… о том, что вы всегда отвечаете «нет», потому что до сих пор считаете себя ребенком.

Я перестаю смотреть на ложку и начинаю слушать.

— В этом смысле вы как будто застыли в возрасте девяти лет, когда брат затащил вас в постель, а вы даже не рассказали об этом. Но теперь вы взрослая и можете сказать «нет». Но можете сказать и «да».

Я не двигаюсь.

— А еще… Многие писатели и художники достигают вершины только в одиночестве, в отчаянии. — Он задумчиво смотрит в потолок. — Есть о чем подумать на неделе, да?

Доктор Петруччи кладет свою игрушку, и мы оба на нее смотрим.

Мне всегда нужно время, чтобы переварить его идеи, — они слишком сложны. Это не советы, а загадки. Почти каждый вечер я иду по городу, мимо закрывающихся ресторанов, в сторону площади Санта-Мария-ин-Трастевере, пока не слышу музыку. Посреди площади на раскладном стуле сидит мужчина в поношенном костюме, за ним — купол церкви, в котором отражается луна. Склонившись над виолончелью, он нежно ласкает струны, извлекая мелодию. Я сижу на ступенях фонтана, завороженная, обхватив колени руками, и слушаю музыку, похожую на колыбельную. Красота никогда не доводила меня до слез. В какой-то момент из-за своей бесконечной борьбы я перестала в нее верить, в то, что она может быть мне доступна. Но, оказавшись здесь, где красота повсюду, я наконец начинаю плакать.

Побывавшие на войне редко говорят о той новой битве, которая неизбежно начинается, когда война уже закончилась. Я считала себя храброй, когда не чувствовала вообще ничего, когда заставляла себя онеметь и отупеть, но по-настоящему страшным оказалось мирное время. Гораздо проще было бы навсегда запрятать некоторые части себя. Чувствовать — значит открыться и позволить снова себя ранить. Война — дело нехитрое. Но то, что наступает потом, требует не меньшего мужества.

Когда он врывается в мою жизнь, первое, что я вижу: синяк под глазом, мотоцикл и улыбку — ту, о какой обычно предупреждают пожилые дамы. Вечеринка в разгаре, а я мешком плюхаюсь на стул, стоящий у стены. Мне слишком много пришлось сегодня быть на ногах, и теперь я умираю от усталости. Все-таки я все еще слишком слаба и теперь выгляжу, как всегда, асоциальной и незаинтересованной в общении.

— Ciao! Привет!

Я поднимаю глаза и вижу… идеал. Всю жизнь я была немного занята и только сейчас начинаю понимать, что темноволосые спортивные мужчины, похожие на отпетых преступников, оказывают на меня определенный эффект. Скоро он уже сидит рядом со мной, и мы спорим.

— Трое священников в одной группе? Ни за что не поверю!

— Точно-точно, так оно и есть, — настаиваю я.

— Не уверен.

Я вскидываю подбородок. У меня в группе три священника, и я это докажу.

— Ладно, — он оценивающе смотрит на меня, — я знаю, как это решить. Давай я тебя завтра заберу с занятий, и мы увидим, существуют ли эти люди.

Я могу придумать примерно десять причин для отказа. Скорее всего, он считает, что я миленькая американская девочка, которая учится за границей. Жалкий идиот! Но — кажется, из-за доктора Петруччи и его ложки — я медленно киваю и соглашаюсь.

На следующий день я спускаюсь вместе с Мелиссой по древним каменным ступеням нашей школы.

— Поверить не могу! — Она хватает меня за руку. — Первое свидание! Только не смей ему об этом говорить! Все должно быть круто.

Около огромной и всегда открытой резной двери, ведущей на пьяццу, мы замедляем шаг и начинаем говорить тише.

— Ты будешь рассказывать ему безумные истории из своего детства? — шепчет Мелисса.

— Господи, нет!

— Наверное, ты права.

Мы медленно крадемся к двери, чтобы осторожно выглянуть наружу. Томас уже здесь. На нем темные джинсы, в мускулистой руке он держит шлем. Мелисса немедленно отпрыгивает назад, вжимается в стену.

— Я тобой горжусь! — Она весело вскидывает руки: — Я бы на него залезла, как на дерево.

Я пытаюсь сдержать смех, и тут нас отвлекает негромкий звук. Оглянувшись, мы видим троих священников. Они стоят на расстоянии вытянутой руки и смотрят на нас, потом поворачивают к дверям и с большим достоинством выходят на улицу. Приятно видеть, как Томас-неверующий таращится на них. Но я пока остаюсь внутри. Мне страшно и неловко. Необходимо придумать какую-то стратегию и только потом действовать. Опыт научил меня строить подробные планы, если мне предстоит заняться чем-то новым. Я обдумываю возможные проблемы и затруднения, когда Мелисса заходит мне за спину и с силой выталкивает наружу.

Покинув ресторан, мы с Томасом направляемся к его мотоциклу. Я с любопытством спрашиваю:

— А кто тебе глаз подбил?

От синяка уже осталась только тень.

— Я борьбой занимаюсь, на тренировке получил.

— Выходит, ты проиграл? — Я не могу удержаться, чтобы не поддразнить.

Он смотрит на меня долгим взглядом:

— Ты хочешь сказать, что сдаешься, всего лишь получив в глаз?

Я не отвечаю, просто забираюсь на его «дукати», и мотоцикл устремляется в ночь. На крутом повороте у Колизея он резко наклоняется набок. Я смеюсь, цепляясь за кожаную куртку Томаса, когда он увеличивает скорость. Волосы выбиваются из-под шлема. Фонари освещают арки, где когда-то дрались гладиаторы; я почти вижу древние колесницы, которые мчались там, где теперь едем мы. Крошечная улочка с тихо шепчущими деревьями и ароматом апельсиновых садов поднимается на пологий холм, на вершине которого горит в лунном свете единственный фонарь.

— Где мы? — Я пытаюсь расстегнуть шлем.

Щелк — он нажимает на пряжку и снимает его с меня.

— Пойдем покажу.

Мы подходим к большой массивной двери. Кажется, ее невозможно сдвинуть с места.

— Посмотри в замочную скважину.

Я нагибаюсь, моргаю, а потом вдруг понимаю, что я вижу. Это не двор какого-то дома. Передо мной открывается великолепный вид на сверкающий купол собора Святого Петра.

Томас умеет удивлять. Я думала, что он что-то вроде грозы района, а оказалось, что нейробиолог. Он приводит меня к двери — а за ней открывается вид на Ватикан. Я думала, что у меня монополия на то, чтобы быть закрытой книгой, но, кажется, мы оба страшно боимся друг друга, несмотря на всю нашу браваду.

Под ногами у нас гравий, а над головой — листья апельсиновых деревьев. Томас останавливается и притягивает меня к себе. Он молча наклоняется, чтобы поцеловать меня, и я цепенею. Много лет моим единственным развлечением было наблюдение за собственным пульсом на мониторе, и мне трудно справиться с ощущениями подобного рода.

— Все в порядке? — Он отстраняется, ничего не понимая.

— Да.

Реагируй же ты!

Мы сидим на каменной стене высоко над городом, он обнимает меня, как будто удерживая от падения. Между поцелуями я смотрю на две другие парочки с почти научным интересом и никак не могу сосредоточиться на моменте. Кажется, это единственный раз, когда мне хочется, чтобы ко мне прикасались (никто при этом не принуждает меня), но я умею только убегать. Первое правило уличного бойца очень простое — не позволяй никому подойти достаточно близко для удара. Сидя над Римом, я боюсь, что просто не сумею быть девушкой или тем более женщиной.