Девушка без прошлого. История украденного детства

— Бопа, не будем об этом. — Я расправляю плечи. — Вы сказали, что отнимете у нее детей, вот ей и пришлось бежать.

— Она врала о том, где находится, когда звонила. Всегда врала. Но я выслеживал ее! У меня есть записи. — Он машет рукой в сторону полок, заваленных кассетами. — Я записал все лживые слова твоей матери.

— И соврали насчет этого. — Мне надоело быть хорошей.

— Что?

— Она слышала щелчки на линии, но вы говорили ей, что ничего не записываете. Как она могла говорить вам правду, если каждый разговор начинался с обмана?

— Она уничтожила все! Она…

— Стоп! — Я устало поднимаю руку. — На этом все.

— Твоя мать…

— Да, она моя мать. И я не пойду против нее. Ни ради вас, ни ради кого-то другого. Никогда.

Он открывает рот, чтобы возразить, но я его перебиваю:

— Если мы хотим подружиться, не делайте этого. В мире много вещей, насчет которых у нас разные мнения.

Он злобно трясет головой, но молчит. А я не говорю о том, что они с бабушкой решили не прерывать общение с Кьярой. Что он все еще посылает ей деньги. Мне сложно понять, что им это нужно, хотя бы ради памяти о ее детстве.

— Мне необходимо забыть об этом. — Я тру веки рукой. — Правда. Так что если вы тоже готовы это сделать, просто скажите.

Все доказательства, которые требовал суд, и даже больше, переданы моим адвокатом прокурору. Дело это должно наконец закончиться, должно быть вынесено финальное решение. Нам остается только ждать — возможно, несколько месяцев — пока другие решат, есть ли у меня шанс на гражданство.

Когда мы выходим из офиса юриста в центре города, мама отводит меня в сторону и протягивает лист бумаги. На нем что-то написано по-итальянски. Я так сосредоточилась на суде, что никак не могу понять, что это.

— Это договор с языковой школой в Риме, — улыбается она. — Ты говорила, что хотела бы там учиться.

До меня медленно доходит, что она имеет в виду.

Я всегда любила свою мать, но только здесь начала понимать ее и уважать мужество, которое потребовалось, чтобы сбежать, когда тебя растили в страхе. Даже сейчас, сидя в холодной мансарде родительского дома — большинство людей назвали бы это поражением, — она медленно строит жизнь заново. Преподает языки, откладывает деньги — достаточно, чтобы подарить мне то, что я считала недоступным. Сколько я себя помню, с того мгновения, как я начала себя осознавать, я беспокоилась за мать. Думала, как бы ее защитить. И только сейчас мне кажется, что я уже могу этого не делать.

Ничто не идеально. Но моя война закончена.

Занимается рассвет того дня, когда я должна улететь. Я целую Тигру в сладко пахнущий лобик и тащу чемодан к машине, где уже ждет мама. Густой туман плывет над лужайкой, скрывая траву, и я оборачиваюсь на звук. Бопа идет за мной в халате поверх пижамы.

— Так и не сняла мотоциклетные ботинки. — Он опирается на трость.

— Так и не перестали критиковать. — Я складываю руки на груди.

— Ты мятежница.

— А вы коп.

Мы стоим вдвоем и смотрим на маленькие одинаковые домики. Он мнется, постукивает тростью, а потом наконец говорит:

— Как думаешь, мятежники и копы могут дружить?

Против собственной воли я вспоминаю, как боялась попасться ему на глаза, когда чувствовала себя просто напоминанием о мужчине, которого он ненавидит. Эта рана все еще болит, и я хочу наказать его, хочу, чтобы он понял, как это больно, как мне было одиноко и страшно. А потом вспоминаю, что сказала мне мама: он попросил разрешения платить за мое жилье, пока я буду учиться. Бопа смотрит на свои тапки, сдерживая слезы, пытаясь взять себя в руки. Но наконец бросает эти попытки.

— Не знаю, бопа, — говорю я, устало опуская плечи. — Но это будет не самым странным из всего, что нам доводилось делать.

Глава 46

Рим, 27 лет

Раннее римское утро прохладно и пахнет эспрессо и свежими корнетти. Пантеон почти пуст. Я всегда выхожу из своей крошечной квартирки задолго до начала занятий и заглядываю сюда. Мне сложно поверить, что я могу просто так, закинув на плечо рюкзак с книгами, зайти в древний храм, который простоял две тысячи лет. Как и всегда, я сажусь на скамью под отверстием в куполе и откидываю голову назад. Чистый свет нового дня образует в воздухе золотой столб. Две тысячи лет! Сначала языческий храм, потом церковь, а теперь я могу просто закрыть глаза и чувствовать, как сердце начинает биться медленнее — здесь это всегда случается.

Не успевают часы пробить девять, как я выбегаю на улицу, машу охраннику и иду мимо сената к школе. Моя любимая одноклассница Мелисса стоит снаружи и с виноватым видом дописывает домашнее задание.

— Ты все сделала или опять в Пантеоне сидела?

Я улыбаюсь, встаю рядом с ней и начинаю переписывать ответы.

Даже когда мы сидим в классе и учим новые слова, я не могу перестать смотреть на город. Я выглядываю в окно и вижу резной камень здания напротив, а внизу множество небольших кафе. Но самое волшебное время настанет около полуночи, когда улицы почти пустеют и я могу слышать собственные шаги. Как я люблю гулять по Риму в одиночестве! Древние здания, залитые теплым мерцанием фонарей, не перестраивались столетиями. Они кажутся одновременно таинственными и успокаивающими. Кто-то говорит, что Рим застрял в прошлом, но мне так нравится, что хоть что-то в этом мире не меняется, что есть место, где все живет веками.

Проходят примерно две недели в Риме, когда мой берлинский врач рекомендует мне записаться к доктору Петруччи — знаменитому гастроэнтерологу. Она хочет, чтобы за мной наблюдали, когда я слезу с мощных иммуносупрессоров, которые принимаю каждый день. Я рада, что это происходит в Италии, поскольку придется отказываться от лекарств очень медленно. Здесь все очень медленно. Кажется, я наконец-то нашла подходящий ритм жизни.

Доктор Петруччи усаживается в кожаное кресло и серьезно смотрит на меня:

— Давайте поговорим о том, что называется кармой. Существует ли она на самом деле?

Он всегда начинает наши встречи именно так, с непонятных экзистенциальных вопросов. Доктор ненадолго отводит от меня взгляд, берет маленькую лампочку с короткими серебряными проводками и вертит ее в руках, как будто она знает ответ. В изящном резном столе доктора есть особый ящик, откуда он порой достает всякие интересные вещицы: личинку замка или миниатюрную дверную ручку с гравировкой. Кажется, они помогают ему размышлять.

Ему за шестьдесят. Он очень загорелый, со сдержанными манерами и глубоким звучным голосом. Внешностью он больше напоминает типичного психотерапевта, а не гастроэнтеролога. Вообще он странный и редко дает мне медицинские рекомендации, предпочитая говорить о смысле жизни. Но эти сеансы вполне приятны — или, по крайней мере, не доставляют мне неудобств. Я все еще не знаю, как мне рассказывать ему или моей новой подруге Мелиссе свою историю. Откровенность похожа на прыжок с парашютом: она и пугает, и притягивает одновременно.