Девушка, не ставшая третьей

Я собирался защитить как минимум кандидатскую диссертацию, остаться на кафедре и прожить жизнь без бед.

Я знал, что зарплата доцента составляет триста двадцать рублей.

При условии среднеинженерных ста десяти, вариант сулил если не золотые, то хотя бы серебряные горы.

Конечно, какой-нибудь шахтер, знающий лишь таблицу умножения, получал тысячу.

Но в стране победившего пролетариата именно такие сидели на вершине пирамиды.

Смысла состязаться я не видел.

Тем более, что все полученное гегемоны возвращали государству за пропой, сами ходили с полубритыми рожами и в отрепье.

Свою нишу я определил себе сам.

3

В общем, я был молод, здоров и полон планов на будущее.

Идя по солнечному Дрездену, я ощущал это будущее, как никогда.

Тому были и частные причины.

4

Мы жили на улице Марата – около Невского проспекта, в квартале от метро «Маяковская», в двух шагах от цивилизации.

Квартира, некогда выгороженная из второго этажа после экспроприации владельца, была трехкомнатной коммуналкой при четырехметровых потолках и одних соседях: старухе с незамужней дочерью.

Номер квартиры и номер дома в сумме давали «13».

О числовой каббалистике я не думал.

Она казалась несущественной.

Родители искали варианты, чтобы переселить соседок куда-нибудь в Купчино, а их комнату присоединить к нашим.

Концы не сводились: не хватало связей на нужных уровнях.

Вернее, не хватало деловой хватки и умения поступиться чем-то малым ради большого.

Папа был химиком, кандидатом наук.

Мама преподавала высшую математику в военном училище с неприличной аббревиатурой «ВПИСКУ».

Оба были праведными, как церковные кружки для сбора пятаков.

Порой я даже удивлялся, как их угораздило родить меня.

Когда я вступил в возраст важнейших интересов, мама принялась промывать мне мозги химерой добрачного целомудрия.

Сама холодная, как пикша, она внушала, что я должен жениться на «самой лучшей девушке в мире» – причем познать ее лишь после свадьбы.

О прочих женщинах речи не шло; основой маминой системы взглядов была не только моногамия, но и уникальность полового партнера.

До определенных пор я ей верил.

Я жил в каком-то сексуальном староверстве.

Это, конечно, было странно.

На матмехе девчонок училось примерно столько же, сколько парней.

Среди них имелись и красивые и умные и доступные.

Но у меня не было даже просто «девушки»; не было никого, кроме единственного близкого друга.

5

На полгода моложе по возрасту, он учился на год позже – был не математиком, а механиком, собирался специализироваться по аэрогидродинамике.

Мы познакомились в стройотряде «Вектор», где оказались в одной бригаде.

В то лето я окончил второй курс, он – первый.

Друг имел простое русское имя, но я окрестил его Готтфридом.

Я был очарован Ремарком, которого читал, не без труда раздобывая в университетской библиотеке.

В моей жизни не находилось капли романтики, но я надеялся на грядущее, примерял образы к окружающему.

Всяческие Дартаньяны рассеялись в подростковом дыму, моими кумирами стали герои «Трех товарищей».

Внешне друг не походил на Ленца, но напоминал его харизмой и умением поговорить; второго такого златоуста я не знал.

Высокий – на голову превосходящий немаленького меня – он был Готтфридом в лучшем из возможных вариантов.

Дружба с ним наполняла серьезным пониманием жизни.

В отличие от меня, Готтфрид не был маменькиным сынком, опасающимся лишний раз чихнуть против воли родителей.

Мать его осталась в другом городе, отец со второй женой обосновался в Ленинграде.

После многих перипетий Готтфрид имел жилье: комнатку небольшую, но свою.

На третьем курсе он уже подумывал о женитьбе.

Коммунальная квартира, где жил друг с единственным соседом, находилась в полукруглом желтом доме около Обуховского моста.

Окуджава воспевал эти места, возвышенно и претенциозно.

Юнкерами мы не были, по Фонтанке не гуляли.

Мы просто поднимались к Готтфриду, садились за стол, зажигали свечи и до позднего вечера обсуждали околофилософские проблемы, поглощая сухое вино и поочередно бегая в туалет.

Иногда, напившись до полутыку, я оставался на Фонтанке до утра.

Мама не выражала восторгов, но право бывать у друга я все-таки отстоял.

Подобные ночевки сопрягались с риском для жизни.

Над диванчиком, где я устраивался, висели книжные полки, а Готтфридова способность что-то прикрепить так, чтобы все не обрушилось на голову была сомнительной.

Мой друг и хозяйственность являлись несопоставимыми сущностями.

Однажды он принес чью-то старую кухонную тумбочку с вырезом под раковину, решив пристроить у себя.

Эта рухлядь простояла в углу целый год; обратно на помойку ее вынесла девушка, на которой Готтфрид собрался жениться.

6

На факультете мы общались каждый день.

Мы не просто были лучшими друзьями.

Мы не просто понимали с полуслова и мыслили сходными категориями.

Мы были взаимными инкарнациями; мы исповедовали одни и те же истины, нам нравились одинаковые девушки.

На Готтфридовой будущей жене я женился бы сам, не познакомься он с ней первым.

Частенько, дождавшись друг друга после занятий, мы вместе ехали в Ленинград.

Электричка от станции «Университет» до Балтийского вокзала шла сорок с лишним минут; мы успевали наговориться досыта.

Иногда с нами происходили казусы, в которые не поверил бы приземленный человек.

7

Однажды в конце семестра, перед началом сессии, мы возвращались по домам.

Вернее, я ехал домой, а Готтфрид спешил на свидание с девушкой.

Майский день был жарким, ветер свистел в опущенных окнах, но мы все равно задыхались.

Я почувствовал, что умираю от жажды, и предложил выйти в Новом Петергофе, где около готического вокзала стояли ряды автоматов с газированной водой.