Девушка, не ставшая третьей

Комната, куда привела Лида, была многоместной.

Но с первого взгляда я понял, что она живет тут одна.

В замке провернулся ключ, что-то надежно щелкнуло.

Голубая кофточка и белая юбка полетели на свободную кровать, широкий кружевной бюстгальтер поддался с полупопытки.

Грудь Лиды на порядок превосходила Тамарину, напоминала пару небольших, не до конца вызревших дынек.

20

Во всем прочем вторая женщина не шла в сравнение с первой, причем в худшем смысле.

Тамара объяла нежной добротой, ласкала и хвалила, бесконечно превозносила мои мужские достоинства – в которых сам я сомневался.

По сути дела, она дала первотолчок в чувственную жизнь, который держал меня на орбите и угас лишь в возрасте, который даже Бальзак не идентифицировал для мужчин.

Лида оказалась прямой противоположностью.

Она насмехалась над моей неумелостью, выражала сомнения по поводу того, что я хоть раз имел интимный контакт с женщиной.

Окажись первой эта стервозная девушка – и я мог пополнить ряды неокантианцев, мастурбаторов Гоголевского пошиба, прожить жизнь озлобленным аскетом.

К счастью, во мне теплилась память Тамары.

Потому Лидины подколки я не слушал – просто пытался выжать из ее тела максимум возможного.

Однако и тут я, рожденный страдать, не избежал жупела.

Угроза здоровью не нависла, но произошло другое.

21

Перед тем, как пустить в себя, Лида приказала надеть презерватив – кусок белого шланга в миллиметр толщиной.

Только такие и у нас и были обиходными.

Когда в аптеке на Старо-Невском, неподалеку от польского магазина «Ванда», появлялись тонкие индийские «Кох-и-Норы», очередь за ними начиналась снаружи, а отпускали лишь по десять штук в одни руки.

Я еще не имел опытов, но эта дрянь мне не понравилась.

Когда я отпрянул, мучительно облегченный, то оказалось, что проклятая резинка осталась в Лидиных недрах.

В какой момент она соскользнула и чем все грозило, оставалось неясным.

Меня обдало самым ужасным из возможных ужасов.

Венболезнь можно было вылечить.

Ребенок оставался навсегда.

Его появление перечеркивало всю мою жизнь.

Ни выполаскиваться, ни подмываться Лида не пошла.

На прощание, зловредно улыбаясь, она раз пять назвала меня «папашей».

Обратно я бежал, как Врангель из Крыма.

До самого дома у меня горела спина, прожженная едким взглядом вахтерши.

22

Вспоминая детали и анализируя варианты, я мучился несколько дней – с каждым часом все сильнее.

Спасла меня душеспасительная беседа с Готтфридом

В течение ночи мы выпили пять бутылок «Ркацители» и съели десять банок кальмаров в собственном соку.

Я рассказал другу все, с малейшими деталями.

Готтфрид задумался, потом изложил вердикт.

Он произнес десятка два разнообразных нецензурных слов.

Смысл заключался в том, чтобы я не маялся дурью.

По мнению Готтфрида, груз предохранения от беременности лежал на женщине, а не на мужчине.

С учетом того, что Лида держала у себя презервативы, стиль ее жизни был ясен и угроза навязанного отцовства равнялась нулевой.

Мне стоило просто жить дальше, не оглядываясь за спину.

Напоследок друг посоветовал прочитать «Исповедь» Руссо, сказав, что там я найду много полезного для себя.

На чтение серьезной книги уже не оставалось времени, но в целом я успокоился.

23

В один из последних предотъездных дней – ощущая себя беззаботным, как бабочка – я сбегал мимо лифта по круговой лестнице подъезда.

У подоконника я остановился, заметив под ногами нечто чужеродное.

Нагнувшись, я увидел, что на желтом, с красными каемками, кафеле лежит застежка от бюстгальтера.

Черные пластиковые половинки остались соединенными, по краям торчали обрывки ниток.

Не нужно было обладать семью пядями во лбу для понимания, что тут произошло и почему застежка упала нерасстегнутая.

Подумалось, что оторвать ее мог и я.

Жизнь обещала неведомые горизонты.

Если бы я влюбился, полгода ухаживал за девушкой, гулял с ней по городу, ходил в кино и поил кофе в «Сайгоне», «Ольстере», «Риме» и в «Сучьем Носу» на галерее кафе «Север» – все было бы иначе.

Но вразрез с маминой добронравной идеологией, я начал со случайных одноразовых партнерш.

За второй ожидалась третья, пятая, десятая, сто первая.

Мир был полон женщинами.

Ни одна не воспринималась как конечная.

Каждая могла одарить чем-то новым.

24

В Германию я отбыл окрыленный.

Я бесконечно вспоминал двух своих женщин.

Обрывки слов, изгибы тел, прикосновения волос и складок, запахи подмышек кружили голову.

Попытайся я записать все, что роится в памяти, меня бы аттестовали творцом «потока сознания» покруче Воннегута – которого сам я не смог читать по причине бессмысленности текста.

Но моя внутренняя жизнь оставалась моей и я купался в надеждах.

Когда «шнельцуг №246», утопая в утреннем тумане, переехал мост через реку, которая на входной табличке значилась «Одрой», а на выходной сделалась «Одером», я ощутил себя в невесомости.

Сам воздух чего-то обещал.

25

Комната, куда меня определили вместе с парой физиков, была светлой и просторной.

Четыре кровати стояли в два этажа, оставив достаточно свободной площади.

Большое окно смотрело на жилой квартал, вытянувшийся вдоль улицы.

Перед отъездом нас усиленно стращали пороками гнилого Запада, просачивающимися в социалистический Восток.

Мы знали, что за границей ничего нельзя.

Прежде всего, нельзя было гулять по городу – даже по такому мирному, как Дрезден – поодиночке.