Девушка с пробегом

С очередным…

Боже, вот я же знала, знала, что не бывает настолько идеальных мужиков. Ведь знала же! Все мозги себе съела, в поисках подвоха. Ей богу, лучше бы он разбрасывал по квартире носки или… Или изводил меня ворчанием, что я неправильно одеваюсь.

Нет, блин. Судьба вообще не любит, чтобы мне было просто — я имею демо-версию сраного триллера.

Его не устроили мои условия — он “не мытьем, так катаньем” заставил меня к нему переехать. И после чего? После нескольких дней секса? Ну серьезно, кто кроме конченых психов после такого не теряет голову.

Ну, кроме меня, но я-то точно знаю, что шизанутая. Не шизанутая дамочка бы с первого взгляда на одного Аполлона с крышей бы не распрощалась. А я ведь — да. Это самое и сделала. Просто очень долго старалась делать вид, что “это нормально и ничего для меня не значит”. Обожаю страдать херней и самообманываться. Что может быть приятнее, черт возьми?

Мне на встречу никто не выбегает. Только по разговорам в моей комнате я понимаю — Давид тут не один. Черт, точно, сегодня же должен был прийти электрик, смотреть, что с проводкой. В квартире уже не пахнет сыростью — еще бы, её сушили больше недели, со всех стен сняты обои и попахивает какой-то химией. Наверное, пресловутая антигрибковая обработка…

Мужик в синем комбезе и резиновых сапогах в моей комнате действительно находится. И Давид находится. И увидев меня, он удивленно поднимает голову.

— А ты что здесь…

— Нужно поговорить. Наедине, — торопливо произношу я и понимаю, что нет, нихрена это неверный тон. Я должна тоном если не убивать, то хотя бы бить наотмашь. А я чуть ли не заикаюсь. Надя, в руки себя бери, в руки.

Легко сказать. Но почему-то по более тупым причинам мне говорить было проще, чем тут.

— Борис Михалыч, давайте завтра созвонимся, — Давид это произносит, не отрывая от меня изучающего взгляда.

— Хорошо, Давид Леонидович. — Электрик сваливает весьма торопливо — он умеет различать полутона. И в отличии от меня — с ним “тон босса” у Огудалова включается отнюдь не в шутку. И я, ожидая, пока за ним закроется дверь, прохожу на кухню.

На мою растерзанную кухню, из которой сняли и вынесли испорченный кухонный гарнитур, у которого стала отслаиваться лакировка.

Давид закрывает дверь, прокручивая ключи, идет ко мне, останавливается в паре шагов.

— Надь, на тебе лица нет, — негромко замечает он, — что-то случилось в школе? С Лисой? Если что, я говорил тебе — есть отличный вариант частной гимназии неподалеку от меня. И не надо ездить в такую даль, и хрен с ним, с вашим обкуренным завучем…

Мда, знает он реально дофига. И про завуча — тоже. Сама же жаловалась. А он, оказывается — слушал. Слушал о проблемах чужого ребенка. Даже заморачивался на этот счет.

— Дело не… не в этом.

Я отчаянно пасую. Я не знаю, как об этом заговорить. Наверное, не стоило вообще приходить, нужно было забрать Лису, уехать к Ирке, а оттуда уже позвонить и послать его к чертовой матери.

Но я ж так не умею, это ниже моего достоинства. О, этот тупой предрассудок “по СМС не бросают”. Ведь бросают же, бросают. Почему мне не по нраву этот метод?

Не стояла бы сейчас как дура, под прицельным расстрелом этих чертовых серо-зеленых глаз и не знала бы, как сказать то, что мне нужно сказать.

Господи, ну почему так тяжело-то?

Хотя ладно, господи, не отвечай, я знаю почему… Только это уже не имеет смысла.

Давид шагает ко мне, тянет свои загребущие конечности. Принюхивается к воздуху у моего лица.

— Ты курила? — брови его взлетают еще выше чем были до этого. — Не знал, что ты этим страдаешь.

А если бы знал, то что? Не счел бы меня себе подходящей и не стал бы топить мою квартиру?

Удачные два вопроса. Вот только они у меня остаются только в голове. То слетает всякая дичь, только подумай, то то, что нужно, с языка не слезает, как ни спихивай.

— Ну что ты, богиня, что случилось? Кто тебя обидел? — с насмешливой нежностью шепчет мне Давид, закапываясь пальцами мне в волосы.

Сердце мое умывается собственной кровью. Боже, как же я люблю этого поганца. И как же жаль, что он такой конченый псих. С таким точно нельзя оставаться даже простой женщине, а мне с Лисой — так и вообще не стоит даже думать..

— Ты, моя радость, меня обидел ты, — измученно выдыхаю я, прикрывая глаза.

— Да ладно тебе, — ворчит Огудалов и подхватывая меня под бедра, усаживает на подоконник, — я тысячу раз извинился за собаку. Могу поклясться, что сам буду с ней гулять. Навяжи на неё побольше розовых бантиков, чтобы я точно выглядел самым гламурным идиотом среди гуляющих, и будем считать, что твоя месть удалась. Только аккуратней. Вдруг я понравлюсь какому-нибудь гею-собачнику и он меня у тебя уведет?

Черт возьми, он же еще думает, что я злюсь на него из-за собаки. И может быть, из-за его признания, которое было “не по правилам”.

— Давид, я все знаю, — устало произношу я, упираясь затылком в холодное стекло за моей спиной. Если бы оно могло охладить мой кипящий мозг. Ох если бы.

Огудалов замирает. Это настолько очевидно, что мне хочется расхохотаться. Горьким смехом, раздирающим душу в лохмотья.

Да-да, моя прелесть, теперь-то и ежу понятно, что тебя есть, в чем упрекнуть.

— Откуда, — на одном выдохе произносит он, — кто тебе сказал? Мама?

Я удивленно моргаю. А Тамара Львовна-то тут при чем? Она что, в курсе, что её сын вытворил с моей квартирой, чтобы “затащить меня в свою пещеру”? Это, по их мнению, адекватные способы решения проблем?

Давид же отшатывается от меня на несколько шагов и останавливается в проеме двери, впиваясь пальцами в косяк так, что костяшки белеют от напряжения.

— Я правда хотел сказать тебе сам, — невесело произносит он, глядя куда-то мимо меня, — я просто думал, что еще пара недель у меня есть. Что-то придумать. Решить.

— Что тут думать, радость моя, — отчаянно вою я, — не о чем тут думать. Не. О. Чем! Это за рамками простительного.

— Надь, я ведь могу объяснить, — Давид снова шагает ко мне, но останавливается не пройдя и полшага, — я понимаю, тебе есть на что злиться, но…

Когда у него такие виноватые глаза — мне становится еще хуже. Никуда ведь не денешь то, что я его люблю. Просто я чокнутая. И в старости, наглаживая своего сорокового кота, я буду вспоминать эти виноватые глаза Давида Огудалова и думать о том, что ничего красивее в жизни не видела.