Девушка в тюрбане

Женщина вышла навстречу ему из леса и остановилась в нескольких шагах; какие у нее загорелые, крепкие мускулистые руки, зимний холод ей нипочем, даже шаль не носит. Дон Луис при виде ее почувствовал облегчение.

— Добрый день, сеньор! — Склонив голову, она пристально и задумчиво смотрела на него сквозь опущенные ресницы, затем, ни слова не говоря, подошла, сняла с его плеч ремни, на которых висел бочонок, и легко надела на себя.

— Нынче мне с тобой по пути, и я не спешу. Пошли? — И она зашагала рядом, подстраиваясь к нетвердому шагу идальго.

— Не надо бы мне загружать вас... — неуверенно запротестовал он, идя рядом с женщиной и восхищенно глядя на ее спину, чуть заметно согнувшуюся под тяжестью бочонка. Она несла ношу почти без напряжения, а его качало так сильно, что он инстинктивно оперся рукой о ее плечо. Они миновали лес, до монастыря оставалось совсем немного — сотни две метров.

— Довольно с вас, здесь я справлюсь сам.

Женщина сняла бочонок и помогла ему надеть ремни.

— Я в долгу перед вами, самому бы мне сегодня не дойти. Спасибо. — И он с опаской окинул взглядом оставшийся путь.

Бродяжка рассмеялась.

— Ничего ты мне не должен, нынче ты болен, а я, видишь, здорова. А другой раз одному Богу известно, как обернется. — И она снова засмеялась, вспоминая доброго самарянина, склонившегося над ней, когда она спала. — Иди себе, тут уж недалече. Время не ждет, иди!

— Я ничем больше не могу ему помочь. Наверное, не выживет. — Императорского лекаря срочно вызвали к постели дона Луиса, тот лежал без сознания, все еще закутанный в черный плащ, из-под которого свисала обнаженная перевязанная рука — медик сделал кровопускание, пытался помочь.

— Может, еще раз пустить кровь и тогда он придет в себя? — несколько нервозно настаивал дон Гастелу, ведь его тоже подняли в весьма неурочный час!

— Неужто обескровить его вам в угоду? — резко возразил медик, указывая на тазик рядом с кроватью, наполовину заполненный темной кровью. — Я же сказал, что ничем больше помочь не могу. Пусть кто-нибудь посидит возле него, а в случае чего — позовите меня! Хорошо бы предупредить его семью в Вальядолиде, может случиться, что он уже не вернется домой.

— Не вернется? Матерь Божия! Как сообщить об этом императору?! Он же встревожится, в практических делах он никому так не доверяет, как дону Луису. Кем же его срочно заменить?!

Лекарь пропустил слова дона Гастелу мимо ушей, подошел к постели и еще раз пощупал слабый пульс больного.

— Воспаление легких — опасное заболевание, даже когда его захватишь вовремя.

— Но ведь никто же не знал, — оправдывался дон Гастелу. — Кисада никогда ни на что не жаловался, мы чудом узнали сегодня ночью, как ему плохо.

— Послушайте моего совета, как можно скорее предупредите императора, и семью тоже, — настаивал медик. Прежде чем уйти, он приказал мальчику-судомою вынести тазик с кровью и инструменты; он собирался еще навестить больного, но инструменты больше не понадобятся.

Секретарь тоже вышел из кельи и с тяжелым сердцем направился в опочивальню Карла. При доне Луисе остался монах, единственной обязанностью которого было присматривать за распростертым на постели больным.

С виду дон Луис, казалось, спал. Он не воспринимал происходящего и не помнил, что с ним случилось. А случилось вот что: он вернулся в монастырь в полубреду, выполнил свои утренние обязанности, а потом, не позавтракав, уединился в своей келье, его так знобило, что он завернулся в плащ и лег в постель. В голове путались обрывки мыслей и бессвязные голоса, а перекрывал все голос дона Гастелу, нелепо и громко отчеканивавший цифры и имена, хотя никто его не слушал. Дону Луису виделось, как он сам нечеловеческим усилием бредет по лесу, движения его сковывает какое-то оцепенение, и, чем сильнее он жаждет избавиться от него, тем настойчивей и упорней оно овладевает им. В момент просветления он обнаружил, что скатился на край постели и его сотрясают приступы рвоты, потом он снова впал в беспамятство.

Монах, что жил в келье под ним, услышал глухой звук падения, затем наступила подозрительная тишина, он бросился наверх и увидел распростертого на полу дона Луиса.

Император был сильно обеспокоен, но не так напуган, как его секретарь; он счел странным, что никто не заметил раньше признаков болезни, и смотрел на дона Гастелу вопросительно, словно укоряя его за допущенную небрежность. Однако Карл не счел нужным посылать гонца в Вальядолид — стоило ли так торопить события? Лекаря своего он знал — тот часто сгущал краски, с другой стороны, и дон Кисада был человеком крепкого здоровья. Секретарь не посмел возражать против такого оптимистического утвержденья и поспешил выполнить приказ короля — на всякий случай к изголовью больного отрядили отца Франсиско, императорского духовника.

— Вы нашли, кого послать в Куакос вместо дона Кисады? — таков был последний вопрос суверена, и дон Гастелу энергично кивнул, надеясь, что не ошибся в выборе. Он удалился, а император в одиночестве, которое никогда не выпадало ему в эти утренние часы, спокойно предался своем излюбленному занятию. Он велел придвинуть письменный стол и стул поближе к камину и принялся за мемуары, закончив без малейших колебаний последнее недописанное слово. У него в самом деле была прекрасная память.

Он отличался также большой прозорливостью, или удачливостью, в предсказании людских судеб. Дон Луис действительно выжил.

Болезнь долго не отпускала его: много дней подряд все внутри и вовне было зыбким, как лунный свет, теплившаяся в нем искра жизни разгоралась и угасала, словно в такт дыханью далекого моря; волны бодрости то с силою накатывали, то мягко отступали. И если это единоборство жизни со смертью оставило хоть какой-то след в памяти дона Луиса, то лишь в виде привязанности к морю, которую он, человек сухопутный, испытывал отныне и до конца дней.

Очнувшись от забытья, он почувствовал отвращение к собственному состоянию; монах, сидевший при нем, даже сетовал порою на его раздражительный нрав, и это изрядно удивляло тех, кому была известна сдержанность идальго до болезни. Правда, так продолжалось всего несколько дней, позднее, в тягостные, чреватые серьезными последствиями минуты, он снова обрел всем знакомую твердость духа.

Первый раз он поднялся с постели через два месяца и стоял на ногах еще нетвердо, понадобилась поддержка двоих, чтобы посадить его на стул, откуда он наконец мог видеть что-то, кроме четырех стен. Два месяца перед ним маячило лишь темное пятно на белой штукатурке стен, не то чтобы он смотрел на него намеренно, голова невольно поворачивалась в ту сторону, когда мучила сильная боль в спине, и ему казалось, что в таком положении ее легче переносить. Эта иллюзия скоро рассеялась, но он упорно и подолгу неподвижно лежал в этой позе, так что изучил пятно до тонкости, впрочем, на стенах не было ничего, что могло бы порадовать глаз: ни картин, ни икон.

Дон Луис смотрел сквозь оконное стекло, завидуя тем, кто может выйти на воздух, он страдал от грязи, которая сопровождала болезнь, от застойного, спертого воздуха, от запаха пота. Больше всего ему хотелось помыться.

Приход дона Гастелу на несколько минут отвлек его от этих мыслей; секретарь являлся по приказу короля регулярно, осведомлялся, как протекает выздоровление, иногда задерживался поболтать, чтобы затем подробно рассказать королю, как хорошо лечат больного.

— Вам, дон Луис, совершенно незачем спешить с возвращением к вашим обязанностям, легкомыслие было бы непростительным, — увещевал его в это утро дон Гастелу. — Должен вам сказать, что Его Величество с первого дня был уверен в вашем выздоровлении! И сейчас нельзя торопиться. Вам лучше, не правда ли? Пусть время завершит лечение. — Он говорил вкрадчиво и веско, к этой манере он прибегал в беседах с высокопоставленными лицами, чтобы уклониться от прямых вопросов.