Девяносто третий год (др. перевод)

— Но, Марат…

— Я уже сказал вам, Робеспьер, что я люблю все знать. Я знаю как то, о чем вы говорите с Сен-Жюстом, так и то, о чем Дантон говорит с Лакруа ^{163} , что происходит на Театенской набережной, в доме Лабриффа, где собираются нимфы эмиграции, или в доме Тилля, возле Гонесса, принадлежащем бывшему управляющему почтами Вальмеранжу, куда приходили когда-то Мори ^{164} и Казалес ^{165} , куда ходили после того Сийэс ^{166} и Верньо ^{167} , и где теперь еженедельно происходят собрания.

Сказав последние слова, Марат пристально взглянул на Дантона. Тот воскликнул:

— Если б у меня было власти хоть на грош, я знаю, что я бы сделал!

— Мне известно все, что вы говорите, Робеспьер, — продолжал Марат, — как мне известно то, что происходило в Тампльской башне, когда там откармливали Людовика Шестнадцатого до такой степени, что в течение одного сентября месяца волк, волчица и волчата съели восемьдесят шесть корзин персиков, между тем как народ голодал; мне известно, что Ролан скрывался в одной квартире на заднем дворе улицы Лагарп; мне известно, что из бывших четырнадцатого июля ^{168} в деле копий шестьсот штук были изготовлены Фором, оружейником герцога Орлеанского; мне известно, что творится у госпожи Сент-Илер, любовницы Силлери, как старик Силлери ^{169} сам натирает паркет желтой гостиной, выходящей на улицу Матюрен, когда у него обедают Бюзо ^{170} и Керсэ; а двадцать седьмого числа у него обедал Саладен ^{171} … и знаете ли с кем, Робеспьер? С вашим приятелем Ласурсом ^{172} .

— Все это одно пустословие, — пробормотал Робеспьер. — Ласурс мне вовсе не приятель. — Затем он прибавил с задумчивым видом: — А пока в Лондоне существует восемнадцать фабрик, изготовляющих фальшивые ассигнации нашей республики.

Марат продолжал спокойным, но слегка дрожащим голосом, наводившим страх:

— Вы напрасно на себя напускаете важность. Да, я все знаю, вопреки тому, что Сен-Жюст называет «государственной тайной»…

Марат сделал особое ударение на последних словах, взглянул на Робеспьера и продолжал:

— Мне известно, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба ^{173} приглашает Давида отведать стряпни своей невесты, Елизаветы Дюплэ, вашей будущей родственницы, Робеспьер. Я — народное око и я вижу все из глубины моего погреба. Да, я все вижу, все слышу, все знаю. Вы же часто развлекаетесь пустяками и предаетесь самодовольству. Робеспьер слушает льстивые слова своей госпожи Шалабр, дочери того самого маркиза Шалабра, который играл в вист с Людовиком Шестнадцатым в вечер казни Дамьена ^{174} . Да, знай наших! Сен-Жюст совсем уходит в свой галстук, Лежандр ^{175} щеголяет в новом кафтане, белом жилете и громадных брыжжах, думая этим заставить всех забыть про его кузнечный фартук. Робеспьер воображает, что для истории очень интересно будет знать, что он являлся в Учредительное собрание в сюртуке оливкового цвета, а в Конвент — в небесно-голубом сюртуке. Портреты его висят по всем стенам его комнаты…

— А ваши, Марат, висят во всех отхожих местах, — перебил его Робеспьер голосом еще более спокойным, чем голос самого Марата.

Они продолжали беседу в приятельски-шутливом тоне, сквозь который, однако, слышались внутренняя злоба, ирония и угроза.

— Скажите-ка, Робеспьер, не вы ли называли тех, кто желает низвержения престолов, «Дон-Кихотами рода людского»?

— А не вы ли, Марат, после четвертого августа ^{176} , в пятьсот пятьдесят девятом номере вашего «Друга Народа», — вы видите, я даже запомнил номер: это может пригодиться, — не вы ли требовали, чтобы дворянству возвращены были его титулы? Не вы ли писали: «Герцог всегда останется герцогом?»

— А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара.

— Точно так же, как мой брат защищал вас ^{177} , Марат, когда на вас нападали в Якобинском клубе. Но что же это доказывает? Ровно ничего.

— Робеспьер, известна даже та комната Тюильрийского дворца, в которой вы сказали Гара: «Мне уже надоела революция».

— А здесь, Марат, в этом самом кабачке, вы двадцать девятого октября целовались с Барбару.

— Вы, Робеспьер, сказали в разговоре с Бюзо: «Что это за штука такая ваша республика?»

— Марат, вы в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты.

— Вы, Робеспьер, ходите в сопровождении рыночного носильщика, вооруженного дубиной.

— А вы, Марат, накануне десятого августа просили Бюзо, чтобы он помог вам бежать в Марсель, причем собирались переодеться жокеем.

— Во время сентябрьской расправы ^{178} вы прятались, Робеспьер.

— А вы, Марат, выставлялись напоказ.

— Вы, Робеспьер, швырнули на пол красный фригийский колпак.

— Да, когда его вздумал надеть изменник. Робеспьер не может носить того, что носит Дюмурье.

— В то время, когда проходили солдаты Шатовье, вы не захотели, чтобы на голову Людовика Шестнадцатого было накинуто покрывало.

— Я сделал лучше: я не накрыл ему голову, а отрубил ее.

Дантон вздумал вмешаться, но вмешательство его только подлило масла в огонь.

— Робеспьер, Марат, — проговорил он, — успокойтесь!

Марат не любил, чтобы его имя ставилось на втором месте.

— А вы чего вмешиваетесь? — воскликнул он, поворачиваясь к Дантону.

— Чего я вмешиваюсь! — закричал, в свою очередь, Дантон, привскакивая на стуле. — А вот чего! Я утверждаю, что не должно быть братоубийства, что два человека, служащие народу, не должны вступать между собой в борьбу, что и без того уже довольно и интервенции и гражданской войны, и что к ним не следует присоединять еще войну домашнюю; что революцию сделал я и что я не желаю, чтобы ее переделывали. Вот почему я вмешиваюсь!

— Вы бы лучше подумали о том, чтобы представить отчеты, — проговорил Марат, не возвышая голоса.

— Это легко сделать! — воскликнул Дантон. — Ступайте искать их в освобожденной мною Аргонне, в очищенной от неприятеля Шампани, в завоеванной Бельгии, среди армий, в рядах которых я уже четыре раза подставлял свою грудь под картечь! Ступайте искать их на площади Революции, на эшафоте двадцать первого января ^{179} , на разбитом троне, на гильотине, этой вдове…

— Гильотина вовсе не вдова, а девственница, — перебил Марат Дантона. — Возле нее можно лежать ниц, но ее нельзя оплодотворить.

— Почему вы так думаете? — возразил Дантон. — А вот я оплодотворяю ее.

— Посмотрим, — проговорил Марат и улыбнулся.

— Марат! — воскликнул Дантон, подметивший эту улыбку. — Я привык действовать всегда открыто, начистоту. Я ненавижу все, что пресмыкается. Я никогда не был и не буду мокрицей. Ваше место — подвал, мое — улица. Вы от всех сторонитесь, я доступен для всякого прохожего.