Девяносто третий год (др. перевод)

Симурдэн подошел к столу. Дантон и Робеспьер его знали. Они не раз замечали в предназначенных для публики трибунах Конвента этого серьезного и, по-видимому, влиятельного человека, которому простолюдины низко кланялись. Однако Робеспьер, как формалист, спросил его:

— Каким образом вы сюда попали?

— Он — член Клуба епископского дворца, — проговорил Марат голосом, в котором звучала какая-то покорность.

Дело в том, что Марат, с пренебрежением относясь к Конвенту и водя за нос Коммуну, боялся Клуба епископского дворца. Здесь повторился только общий закон. Мирабо предчувствовал появление из неизвестной дали Робеспьера, Робеспьер предчувствовал Марата, Марат предчувствовал Гебера, Гебер предчувствовал Бабефа ^{185} . Пока подземные слои спокойны, политический деятель смело может ходить по земле над ними; но самый отъявленный революционер сознает существование под ним подпочвы, и даже самые смелые из них останавливаются, замечая колебание почвы у себя под ногами. Ум и проницательность великих революционеров именно в том и заключаются, чтобы уметь отличить движение, являющееся результатом принципов, от движений, являющихся результатом личных вожделений, чтобы содействовать первому и бороться против последних.

— Ого! — проговорил Дантон, заметив смущение Марата. — Гражданин Симурдэн оказывается здесь нелишний.

И он протянул Симурдэну руку.

— Ну, так вот что, — продолжал он, — нужно объяснить гражданину Симурдэну, в чем дело. Он подошел как нельзя более кстати. Я представляю здесь собой «гору», Робеспьер — Комитет общественной безопасности, Марат — Коммуну, Симурдэн — Клуб епископского дворца. Пусть он нас разберет.

— Хорошо, — проговорил Симурдэн спокойным голосом. — Так в чем же дело?

— Дело идет о Вандее, — ответил Робеспьер.

— О Вандее? — переспросил Симурдэн и продолжал: — Да, это дело серьезное. Если революция умрет, она умрет благодаря Вандее. Одна Вандея страшнее десяти Германий. Для того чтобы Франция могла жить, нужно убить Вандею.

Эти немногие слова расположили Робеспьера в его пользу. Тот, однако, обратился к нему с вопросом:

— А вы, случайно, не бывший ли священник?

Облик бывшего священника сразу же бросился в глаза Робеспьеру, бывшему адвокату.

— Да, гражданин, — ответил Симурдэн.

— Ну, так что же из этого! — воскликнул Дантон. — Дельный священник стоит всякого другого. В революционные эпохи священники переливаются в граждан, как колокола — в монеты и в пушки. Данжу — священник, Дону ^{186} — тоже. Тома Лендэ ^{187} состоит епископом эврезским; да вы сами, Робеспьер, сидите в Конвенте бок о бок с епископом бовэским Массье. Старший викарий Вожуа входил в состав комитета десятого августа. Шабо ^{188} — капуцин ^{189} . Жерль ^{190} принимал присягу в зале для игры в мяч ^{191} ; аббат Одран ^{192} потребовал, чтобы Национальное собрание было объявлено стоящим выше короля; аббат Гутт ^{193} потребовал у Законодательного собрания, чтобы с кресла Людовика Шестнадцатого был снят балдахин; аббат Грегуар ^{194} внес предложение об упразднении королевской власти.

— Да, и предложение это было поддержано, — захихикал Марат, — фигляром Колло-д'Эрбуа ^{195} . Они вдвоем сделали дело: священник повалил трон, комедиант низверг короля.

— Возвратимся, однако же, к вандейским делам, — вмешался в разговор Робеспьер.

— Ну, так что же там нового? — спросил Симурдэн. — Что творится в этой вашей Вандее?

— А вот что, — ответил Робеспьер, — она нашла себе предводителя; она вскоре станет кошмаром.

— А кто этот предводитель, гражданин Робеспьер?

— Это бывший маркиз Лантенак, присвоивший себе титул бретонского принца.

— А-а, я его знаю, — проговорил Симурдэн, кивнув головой. — Я был священником в его поместьях. Прежде он больше занимался женщинами, чем войной, — прибавил он, подумав немного.

— Точно так же, как Бирон, командовавший в Лозэне, — заметил Дантон.

— Да, да, это бывший жуир, — задумчиво продолжал Симурдэн. — Он должен быть ужасен.

— Поистине свиреп, — подтвердил Робеспьер. — Он сжигает дотла селения, добивает раненых, умерщвляет пленных, расстреливает женщин.

— Как?! Неужели женщин?

— Да. Он, между прочим, велел расстрелять одну женщину, при которой было трое детей. Неизвестно, что сталось с ребятами. А впрочем, он несомненно полководец, знающий военное дело.

— Это верно, — согласился Симурдэн. — Он участвовал в Ганноверской войне ^{196} , и еще в то время солдаты говорили: «Наверху Ришелье ^{197} , внизу — Лантенак». Настоящим главнокомандующим был в то время Лантенак. Порасспросите-ка об этом вашего товарища Дюссо ^{198} .

Робеспьер задумался на минуту и потом проговорил, обращаясь к Симурдэну:

— Ну, так вот, гражданин Симурдэн, человек этот уже три недели как в Бретани.

— Его нужно объявить стоящим вне закона, нужно назначить цену за его голову.

— И то и другое уже сделано.

— Нужно обещать тому, кто его схватит, большую сумму денег, да не ассигнациями, а золотом.

— Это уже сделано.

— Затем его нужно отправить на гильотину и отрубить ему голову.

— Это будет сделано.

— Кем?

— Вами.

— Мной?

— Да, Комитет общественного спасения назначит вас своим делегатом в Вандее, и притом с самыми обширными полномочиями.

— Принимаю, — лаконически ответил Симурдэн.

Робеспьер обладал драгоценным для государственного человека качеством — быть быстрым в своих решениях. Он вынул из лежавшей перед ним кипы бумаг белый лист, в заголовке которого были следующие слова: Французская республика единая и неделимая. Комитет общественного спасения. Симурдэн продолжал:

— Да, я принимаю. Против неумолимого — неумолимый. Лантенак свиреп — и я буду свиреп. Борьба не на жизнь, а на смерть с этим человеком. С божьей помощью я избавлю от него республику. — Здесь он остановился и затем прибавил: — Все равно: ведь я священник, я верую в Бога.

— Теперь все это устарело, — заметил Дантон.

— Я верую в Бога, — повторил Симурдэн невозмутимым голосом.

Мрачный Робеспьер одобрительно кивнул ему головою. Симурдэн спросил:

— При ком я буду состоять делегатом?

— При начальнике экспедиционной колонны, высланной против Лантенака, — ответил Робеспьер. — Только я предупреждаю вас, что это дворянин.

— Вот тоже вещь, которой я не придаю ни малейшего значения. Что же такое, что дворянин? Велика важность! — воскликнул Дантон. — О дворянине можно сказать то же, что и о священнике: если он за нас, то он хорош. Знатность рода, это, конечно, предубеждение; но именно потому-то ей и не следует придавать одностороннего значения. Скажите, Робеспьер, разве Сен-Жюст — не дворянин? Флорель де Сен-Жюст, черт побери! Разве Анахарсис Клоц — не барон? Разве наш друг Карл Гессен, не пропускающий ни одного заседания клуба башмачников, не принц и не брат царствующего ландграфа Гессен-Ротенбургского? Разве друг Марата Монто ^{199} — не маркиз де Монто? В Революционном трибунале заседает один священник — Вилат ^{200} и один дворянин — маркиз Леруа де Монфлабер. А между тем оба они — люди вполне благонадежные.