Девяносто третий год (др. перевод)
Шрифт:
— Миленький господинчик, не хотите ли зайти ко мне? — пробормотал сквозь зубы Марат. И, перестав улыбаться, он продолжал вызывающим голосом: — Дантон, отдайте отчет относительно тридцати трех тысяч экю звонкой монетой, которые выплатил вам Монморен {180} от имени короля, под видом вознаграждения вас за потерянное вами место прокурора суда в Шатлэ.
— Я участвовал в деле четырнадцатого июля, — надменно проговорил Дантон.
— А королевские кладовые? А бриллианты короны?
— Я участвовал в деле шестого октября {181} .
—
— Я участвовал в деле двадцатого июня {182} .
— А ссуды, выданные госпоже Монтанье?
— Я возбуждал народ при возвращении короля из Варенна. {183}
— А оперный театр, построенный на доставленные вам деньги?
— Я вооружил парижские кварталы.
— А сто тысяч секретных сумм министерства юстиции?
— Я организовал движение десятого августа.
— А два миллиона негласных расходов собрания, из которых четверть перешла в ваш карман?
— Я остановил наступление неприятеля и загородил дорогу коалиции монархов.
— Вы — проститутка! — проговорил Марат.
— Да! — воскликнул Дантон, вскакивая, со свирепым выражением. — Пускай я продал себя, но зато я спас мир!
Робеспьер продолжал кусать себе ногти. Он неспособен был ни смеяться, ни улыбаться; ему недоставало громового смеха — Дантона, и жалящей улыбки — Марата.
— Я подобен океану, — продолжал Дантон. — У меня бывает прилив и отлив; при отливе видно дно моей души, при приливе видны ее высоко вздымающиеся волны.
— То есть ее пена, хотите вы сказать, — ехидно вставил Марат.
— Нет, ее буря, — возразил Дантон.
И они оба, Дантон и Марат, одновременно вскочили с мест. Марат, наконец, вышел из себя и из ехидны превратился в дракона.
— Вот как! — воскликнул он. — Вот как! Ни вы, Робеспьер, ни вы, Дантон, не желаете меня слушать! Ну, хорошо же, так вот что я вам скажу: вы оба погибли. Ваша политика довела вас до невозможности идти далее; вам нет никакого выхода, и то, что вы теперь делаете, закрывает перед вами все двери, кроме двери могилы.
— В том-то и заключается ваше величие, — проговорил Дантон, пожимая плечами.
— Берегись, Дантон, — продолжал Марат. — У Верньо был такой же большой рот и такие же толстые губы, и такие же нахмуренные брови, как у тебя; он был такой же рябой, как ты и Мирабо, но все это не помешало тридцать первому мая. А-а, ты пожимаешь плечами! Берегись! Иногда от пожимания плечами сваливается с плеч голова. Повторяю тебе, Дантон, твой грубый голос, твой беспорядочно повязанный галстук, твои мягкие сапоги, твои интимные ужины, твои объемистые карманы — все это пахнет Луизочкой.
Луизочка — было ласкательное имя, которым Марат называл гильотину.
— А что касается тебя, Робеспьер, — продолжал Марат, — то ты корчишь из себя умеренного, но это тебе ни к чему не послужит. Пудрись, расчесывайся, чистись сколько тебе угодно, корчи из себя хлыща, щеголяй бельем, завивай себе волосы — все же тебе не миновать Гревской площади;
заигрывай с герцогом Брауншвейгским — тебе все же не избежать участи Дамьена; ухаживай за своей особой — все равно ты будешь сидеть на позорной колеснице!— Кобленцское эхо! — пробормотал Робеспьер сквозь зубы.
— Неправда, Робеспьер! Я — ничье не эхо, я — всеобщий крик! Вы оба — молокососы! Который тебе год, Дантон? Тридцать четвертый! А тебе, Робеспьер? Тридцать третий! Ну, а я жил с самого сотворения мира; имя мне — страдания человечества; мне уже шесть тысяч лет!
— Это верно, — согласился Дантон. — В течение шести тысяч лет Каин сохранился в своей ненависти, подобно тому как жаба сохраняется в камне; но вот камень треснул, Каин выпрыгивает из него в людское общество, и это — Марат.
— Дантон! — воскликнул Марат, и глаза его сверкнули страшным блеском.
— Что такое? — спокойно спросил Дантон.
Так беседовали эти три ужасных человека. То была ссора громовержцев.
III. Внутренние судороги
Беседа на время прекратилась. Титаны отдались течению своих мыслей.
Львы боятся удавов. Робеспьер сильно побледнел, а Дантон не менее сильно покраснел. У обоих по телу пробежала дрожь. Свирепый взор Марата потух; на его лице снова отразилось спокойствие — властное спокойствие, способное устрашить даже таких людей, которые сами способны вызвать страх.
Дантон чувствовал себя побежденным, но не желал сдаваться. Он продолжал:
— Марат очень громко кричит о диктатуре и об единстве власти, но он обладает одною только способностью — всюду вносить смуту.
Робеспьер, разжимая свои тонкие губы, проговорил:
— Я придерживаюсь мнения Анахарсиса Клоотса {184} ; я говорю: ни Ролан, ни Марат.
— А я говорю, — возразил Марат; — ни Дантон, ни Робеспьер. — И, пристально взглянув в глаза им обоим, он продолжал: — Позвольте мне дать вам совет, Дантон. Вы влюблены, вы думаете о втором браке. Ну, так будьте же благоразумны, — не вмешивайтесь в политику.
И, отступив на один шаг к выходной двери, он отвесил им ироничный поклон и проговорил:
— Прощайте, господа.
У Дантона и Робеспьера по телу пробежала дрожь. В это время из глубины комнаты раздался голос, произнесший:
— Ты не прав, Марат!
Все оглянулись. Во время вспышки Марата, совершенно незаметно для трех собеседников, кто-то вошел в находившуюся в задней стене дверь.
— А, это ты, гражданин Симурдэн, — проговорил Марат. — Здравствуй!
Действительно, то был Симурдэн.
— Я утверждаю, что ты не прав, Марат, — повторил он. Марат побледнел, или, вернее сказать, позеленел.
— Ты полезен, — сказал Симурдэн, — Робеспьер и Дантон необходимы. Зачем же угрожать им? Согласие, согласие, граждане! Народ требует от вас согласия.
Появление этого человека произвело впечатление вылитого ведра холодной воды и, подобно появлению постороннего человека во время семейной ссоры, успокоило если не дно, то все же хоть поверхность.