Девятая рота. Дембельский альбом

— Женя! Таракан! — позвал Лютаев. — Как там киргиз?

— Ползет, товарищ старший прапорщик.

На секунду оторвавшись от прицела, Лютый сам посмотрел в сторону, куда ползком ушел Кадра.

Киргиз был в полуметре от первого из двух снайперов. Сжался весь, притаившись за невысокой каменной грядой, приготовился. И прыгнул вверх, как снежный барс, подкарауливший свою добычу. Налетел сверху на снайпера, держа наготове нож. Задрал ему вверх голову и резко полоснул по горлу ножом. Не задерживаясь, тут же перекатился в сторону, вжался в землю.

— Дурак! — крикнул ему Лютаев, хотя знал, что Кадра его не услышит.

Эх, парень, неверно ты оценил обстановку. Или просто в горячке короткой схватки не успел этого сделать. В другую сторону тебе надо было перекатываться! Под куст арчи — горной низкорослой елки нужно было уходить! А теперь ты лежишь на открытом пространстве.

И Кадра поплатился за эту ошибку. Из-за небольшого скального выступа на него обрушился сверху боевик. Мощный, гибкий, жестокий, в черной кожаной бандане на голове. Кадра не успел даже дернуться, а боевик уже всадил ему свой нож в спину по самую рукоять. И тут же скрылся за спасительной скалой.

Лютый дал по нему очередь и опоздал всего лишь на сотую долю секунды. Пули раскрошили серый скальный выступ, но цели не достигли.

Странно, но в этом моджахеде Лютый на уровне подсознания уловил знакомые черты. Где-то он видел этого крепкого бородача в обыкновенном армейском камуфляже и горных ботинках. На кого-то похож? Да насрать сейчас на это. Он поискал глазами Тараконова.

— Женька! Посчитай, сколько у нас людей!

И — огонь по противнику. Вот он, гад, перебегает от камня к камню. Лютый, не торопясь, прицелился. И одиночным — в лоб ему.

— Таракан!

Нет ответа. Лютаев повернул голову в его сторону и увидел Женьку Тараконова, лежавшего чуть в стороне с развороченной головой. Мозг медленно выплывал из расколотой черепной коробки на серый снег. И выстрелов с нашей стороны почти уже не слышно. И духи примолкли.

Тишина в горах.

— Басаргин! — позвал Лютаев.

— Здесь я… — подполз к нему Юра Басаргин.

Он, оказывается, в это время собирал патроны убитых товарищей.

— Товарищ прапорщик… А нас всего двое осталось… — Он поднял на Олега испуганные глаза. — И нет больше никого… Все…

— Точно все? — Ах, как не хотелось Лютаеву верить своему радисту, но в глубине души он знал, что так оно и есть.

— Убиты все, товарищ прапорщик. — Голос у Басаргина дрогнул.

— Пиздец подкрался незаметно, — с мрачным юмором сказал Лютаев. — Патронов сколько собрал, сынок?

— Четыре, товарищ прапорщик…

— Не ссы! — попытался подбодрить парня Олег. — Четыре патрона — это не так плохо. Давай, по братски: тебе два, и мне два.

По два патрона на брата? Сила…

«Это — конец», — подумал Лютаев, ложась на прежнюю позицию, чтобы подстрелить еще хотя бы пару духов.

— Сынок! — Он повернулся к Басаргину, зачем-то прикоснулся к его грязной, залитой слезами щеке своими заскорузлыми пальцами. — Не ссы, прорвемся… — И заорал дико, отчаянно: — Девятая рота, к бою!

И выискивая цель перекрестьем прицела, Лютый тихонько запел:

До чего чудесно на войне, Когда танк проедет по спине. После боя парни прибегут, Меня ложкой с траков соскребут. Командир склонится надо мной, Скажет, спи спокойно, рядовой, Пухом будет пусть тебе земля Не забудет Родина тебя. [2]

2

Текст А. Денисова.

Он набрал в легкие воздух, мягко потянул спусковой крючок — затворную раму заклинило. Видно, патрон в казенной части ствола пошел наперекос. Все, отбегались…

Вот тебе и война, Лютаев. Рвался сюда, как за лекарством от бессмыслицы жизни. Даже поговорку вспоминал: «Кому война, а кому мать родна». И снова попал, как сопляк, в западню. Так может быть, война — она не мать, а мачеха?..

Рядом хлопнули два последних выстрела — рядовой Басаргин стрельбу закончил…

10

Духи были всюду, окружали их, уже не таясь, со всех сторон. Они шли в полный рост, радостно переговариваясь на непонятном языке. Лютаев и Басаргин поднялись на ноги и молча смотрели на победителей.

Лютый не испытывал страха, только чувство горькой обиды неизвестно на кого. Ему вдруг показалось, что все это уже было, происходило с ним не раз, и не только в Афганистане, но и в его прошлой жизни тоже. Так значит, в мире нет ничего нового? Значит, он уже воевал и умирал когда-то?

Вот сейчас и проверим, чего он стоит: ведь главное не как ты живешь, а как ты умрешь — стоя на коленях или с поднятой головой, как русские, как наши деды на войнах умирали. А что он еще может сделать?

Лютаев потяулся к ножу на поясе и не нащупал в ножнах рукояти. Наверное, клинок выпал во времмя боя. Плохо. Очень плохо. А то можно бы было попытаться хотя бы еще одного с той стороны с собой на тот свет забрать.

— Товарищ прапорщик… — Басаргин прислонился плечом к Лютаеву, изо всех сил прижался к нему, как маленький щенок.

— Я тебе не прапорщик! — огрызнулся Лютаев. — Я старший прапорщик!

— Да какая теперь разница? — удивился солдат. — Все равно убьют.

— Есть разница, сынок. Пока мы живы, есть разница. Понял теперь, почему умнее прапорщика только старший прапорщик?

— Вы с ума съехали?

— Это ты что-то скис у меня, родной. Не шутишь совсем. А раньше — как шутил! Анекдот, что ли расскажи…

Они стояли посреди разбитых оборонительных позиций, можно сказать, на горе трупов. Без оружия, без боеприпасов. А со всех сторон к ним осторожно подходили боевики. Противников разделяли всего пара десятков метров.

— Мать вашу так! — расстроился Лютый. — Как же вас много, тварей, осталось!

— Что вы сказали, товарищ пра… старший прапорщик? — Басаргина била крупная дрожь.

Он вдруг схватил командира за руку, ища в нем помощи и защиты: так ребенок цепляется за ладонь отца, когда происходит что-то очень страшное на экране кинотеатра.

— Ты о чем сейчас думаешь, сынок?

— Домой хочу… А вы о чем?

— Насрать бы им всем сейчас на голову, раз у нас больше ничего не осталось, да кодекс чести не позволяет. — Лютаев невесело улыбнулся и добавил: — Неплохо они нас прищучили…