Девятнадцать секунд

Но она не боялась, потому что знала, что Франсис ее не тронет. Он ни разу ее не ударил; он тут же давал задний ход, садился и начинал плакать. Он ждал, что Кристель подойдет к нему, как раньше, прижмет его голову к себе и будет гладить его по волосам. Но с этим тоже покончено. Теперь уже у нее нет таких порывов. Она больше не хочет его обнять. И не может. Она полностью разочаровалась в нем. Не в его таланте, нет, но в его способности с помощью этого таланта создать что-нибудь настоящее.

На самом деле Кристель никогда серьезно не верила, что он станет знаменитым художником. Так что нельзя сказать, что она сильно разочарована. Но в то, что Франсис станет крепким мастером, в это да, в это она верила. И сейчас еще верит, правда, уже меньше. Поэтому она мирилась со всем. Она согласилась переехать в этот унылый северный пригород и жить в убогом доме, чердак которого можно было приспособить под студию. Ни разу у нее даже мысли не возникло упрекнуть его в том, что из них двоих только она имеет работу. В самом деле, должен же кто-то зарабатывать деньги. А Франсис, он тоже работает, дни напролет смешивая краски и манипулируя с формой. И даже расстояние до ее нового места службы, которое ей приходится преодолевать по утрам и вечерам в течение вот уже двух лет, не казалось бы ей обременительным, если бы в результате на свет появился шедевр. Но в это Кристель верит все меньше и меньше. И все меньше она верит в Франсиса. Все меньше любит его. Она бы даже сказала, что совсем не любит его, будь она уверена, что та нежность, которую она все еще испытывает к нему – это не более, чем жалость. Она уже не находит его остроумным, его юмор теперь оставляет ее равнодушной. Бородатые шутки, вроде той, которую Франсис повторяет всякий раз, когда она замечает ему, что он слишком много пьет: «Так ведь не хлебом единым жив человек – надо что-нибудь и выпить!» Сейчас ей самой непонятно, неужели она могла когда-то смеяться над этой глупостью. Когда-то, в прошлой жизни. Теперь нити, связывающие их, натянулись и рвутся одна за другой. Еще немного, и их не останется вовсе.

И вот теперь появился Жерар. Ситуация еще более осложнилась и стала какой-то фальшивой, что ли. Не очень-то это честно по отношению к Франсису, думает Кристель. Не то, чтобы она чувствовала себя виноватой, или что-то в этом роде. Она нормальная женщина, и время от времени ей нужен мужчина. Профилактика от мигреней и головокружений. С Франсисом все давно перегорело; раньше, укладываясь вечером в постель, они прижимались друг к другу, как маленькие дети, запертые в темном погребе, – теперь даже этого нет, не говоря уж о том, чтобы заняться любовью. Да, у Кристель были мужчины. Маленькая армия самодовольных кретинов, которые думали, что завоевали ее сердце. Хотя на самом деле все решала именно она. Это не имело ничего общего с любовью, и даже не доставляло особенного удовольствия. Впрочем, это было к лучшему. Все эти мужчины были искусными любовниками скорее в своем воображении, чем в реальности, а что до чувств, то тут и говорить не о чем – ее любовь предназначалась только Франсису, и никому другому. По сути, это был просто вопрос гигиены. Кристель отлично понимает мужчин, которые жалеют, что сейчас нет борделей: она и сама была бы не прочь заказать любовника по каталогу.

И вот теперь этот Жерар. Катастрофа чувств. В первый раз, когда они были вместе, Кристель испытала странную истому во всем теле, и именно это ощущение до сих пор удерживает ее рядом с Жераром. Хотя в том, что произошло тогда, не было ничего особенного. Было хорошо, но не более того. Но было еще что-то, не имевшее никакого отношения к тому, что произошло между ними. Помнится, она очень испугалась, что он сейчас скажет что-нибудь неуместное, одну из тех глупостей, от которых сводит зубы, и которые говорят все мужчины сразу после, если им кажется, что они были не на высоте. Но Жерар ничего не сказал. Он медленно перевернулся на спину и стал неподвижно глядеть в потолок. Через какое-то время Кристель приподнялась на локте и посмотрела, не спит ли он. Он не спал. Его глаза были открыты, и он плакал. Она поняла, что это знак, что она тоже может поплакать вместе с ним. Она прижалась к нему, и слезы сами собой хлынули у нее из глаз. Вот тогда она и почувствовала в теле ту непонятную тяжесть, желание оставаться так часами, день за днем. Всю жизнь.

С тех пор, раз или два в неделю, в обеденный перерыв, они встречаются в маленьком чистеньком отеле напротив одной из станций метро. Они быстро предаются любви, стараясь, тем не менее, получить от этого наслаждение. Иногда оно расплывчатое, тягучее, без четких контуров; в другой раз оно пронзает как скальпель, но всегда оно повергает их в одинаковое оцепенение, вслед за которым их накрывает волна нежности.

Кристель ничего не знает о нем. И Жерар, в свою очередь, даже не догадывается о существовании Франсиса. Часто, в постели, он берет ее за руку и начинает рассеянно крутить обручальное кольцо на ее пальце. Но он ни разу не спросил, замужем ли она. Он тоже носит кольцо на левой руке, и еще одно, похожее, на цепочке на шее. Кристель терпеть не может мужчин, которые носят украшения. Она должна была бы ненавидеть это кольцо, что болтается на груди у Жерара. Но этого не происходит. Оно ей даже нравится. Как неотъемлемая часть его, его тела. Кроме того, это не просто украшения. За ним стоит какое-то горе.

Кристель знает, что он живет где-то неподалеку. Однако он ни разу не приводил ее к себе. Она понимает, что если она когда-нибудь переступит порог его дома, то только для того, чтобы остаться навсегда. С самого начала она боялась, что в один прекрасный день Жерар заговорит об этом, и вот сегодня это случилось. Он заговорил. В своей манере, конечно, не напрямик. Она могла бы и не отвечать. Но он сказал достаточно, чтобы она имела основание серьезно подумать над его предложением. Это она и делает сейчас, сидя в вагоне и глядя на проплывающие серые стены, на желтые огни, которые стремительно убегают прочь и тонут в темноте. При этом не видя ни стены, ни огней, не видя вообще ничего.

Шесть секунд…

Эммануэль остановился взглядом на бледном, усталом лице женщины, что сидит напротив. Но на самом деле он на нее не смотрит. Его мысли рассеиваются; а еще ему хочется спать. Хотя до конца дня еще далеко. Он собирается заехать домой, принять душ и отправиться на свое еженедельное собрание.

Там будут все. Леа приготовит спагетти, и они съедят их в тишине, быстро, насколько это возможно, но сосредоточенно, словно перед выходом на сцену в театре. Леа знает толк в искусстве подпольной деятельности, которой они со своей группой занимаются уже более тридцати лет. У нее есть редкий талант – «подняться до человека», как говорил Анри Кале, писатель, почти забытый сейчас, который неплохо разбирался и в прикладном искусстве, и в человеческой природе, и в черствых душах. Сейчас этим свойством обладает только театр, в то время как другие направления искусства, такие как литература или живопись, заняты тем, что пытаются осветить укромные уголки в большом доме Человеческих Взаимоотношений. И Леа тоже владеет этим даром, главное качество которого – эфемерность. Но это-то больше всего и нравится Эммануэлю. Нечто хрупкое, неустойчивое, вызывающее лишь улыбку… Они знают, что все созданное ими исчезнет, сотрется, и именно поэтому они отдаются своему делу с такой энергией, таким энтузиазмом, поэтому рискуют свободой. И наконец – а, может, в первую очередь, – Эммануэля привлекает секретность их затеи. Ему нравятся эти ночные вылазки, которые они в шутку называют миссиями, а себя при этом – коммандос. Как часто, шагая по пустынной улице, с ведерком краски в руках, он представлял себя боливийским партизаном, пробирающимся по узкой тропе; смерь подстерегает его в каждом доме, что попадется на пути, а из леса доносятся звуки «El condor pasa»[10]. Всего лишь игра. Игра для взрослых. Взрослая игра.

И все же, Эммануэль никогда не согласится считать их акции пустым ребячеством, как это преподносят муниципальные службы и ассоциации домовладельцев. В том, что они делают, содержится вызов. Именно поэтому власти, прикрываясь снисходительно-благодушными заявлениями, делают все возможное, чтобы остановить распространение этой, как они говорят, «гангрены». Очень подходящее слово, по мнению Эммануэля. Ведь гангрена предполагает только два исхода, один хуже другого: либо ампутация, либо общее заражение. Если он и его друзья представляют собой гангрену социального организма, разве это не подлинный успех и не неопровержимое доказательство того, что их эскапады революционны в своей основе? Да, революционны! Эммануэлю нравится представлять себя этаким мачо, загорелым и небритым, с сигарой в зубах; и пусть он на самом деле светлый и жидковолосый, можно даже сказать – розовый и лысый, и вообще не курит! Да и какой он мачо… Он читает лекции подросткам, которые его едва слушают, он любит мальчиков, он похож на Микки Руни[11], и что с того? Единственное, что имеет значение – это их тайные сходки, на которых они разрабатывают план действий. Страх, который надо преодолеть, чтобы не дрожала рука. И стены домов, которые наутро начинают говорить. Стены, которые поют.

Пять секунд…

Софи осматривается вокруг. Ей неважно, на чем остановить взгляд, лишь бы не глядеть на того надутого типа в твидовом пиджаке. Он еще, к тому же, что-то бормочет себе под нос. Как кролик, у которого отняли морковку. Или, скорее, как старый маразматик. В конце концов, Софи отводит глаза.

Ей намного интереснее снова вернуться к красивой даме, которая держится неестественно прямо, с лицом, обращенным к выходу. У нее короткие волосы, и видно, что сзади на шее у нее коричневое родимое пятно. Из тех, которыми природа случайно награждает некоторых людей. В начальной школе Софи училась с девочкой, у которой такое пятно было прямо посреди лица, на весь нос. В общем, эта девочка была ничего, симпатичная, но тем не менее все ее жалели. Такие пятна называют винными, из-за их цвета. Но Софи и ее подружкам больше нравилось название «горбачев». Это была фамилия президента Советского Союза, который был как раз перед тем, как там все рухнуло, и вот у него на лбу было точь-в-точь такое же винное пятно. Очень скоро все забудут, кто такой Горбачев, и у Софи будет выбор: вернуться к старому всем известному выражению, или набраться смелости и заставить всех поверить, что «горбачев» – это научное название такого дефекта кожи. И Софи уже знает, что выберет второе решение. А что? Может, в далеком будущем люди будут с легкостью использовать это слово, уверенные, что горбачев – просто название заболевания, такое же, как плоскостопие или сколиоз.

Красивая дама, похоже, совсем не комплексует из-за своего «горбачева». Иначе, она носила бы платок вокруг шеи, или, еще проще, отпустила бы волосы подлиннее. Но она, наоборот, полностью открывает шею, будто хочет, чтобы ее родимое пятно было лучше видно.

Может быть, оно нравится ее мужу?

Как тот шрам на локте у Людо. Он совсем его не портит, нет. Даже наоборот. Софи любит разглядывать этот белый шрам, память о падении с велосипеда. Она часто его гладит. А однажды она даже его поцеловала. Это было в тот день, когда она настояла, чтобы они с Людо разделись догола. Все происходило на лестничной клетке в доме ее родителей. Помнится, Софи не могла унять дрожь – и от возбуждения, и от страха. Она уговаривала себя, что никакого риска нет: обычно жильцы пользуются лифтом, но тем не менее ей казалось, что именно сегодня лифт сломается, и все соседи будут идти мимо них. Она напряженно вслушивалась в движение кабины, и они вынуждены были спешить. Даже слишком. Людо достиг наслаждения почти сразу, а она – вообще нет.

А еще, потом очень неловко было одеваться. Тогда-то Софи и поцеловала его шрам, словно желая поцелуем исцелить рану. В ответ, он крепко ее обнял. Она вдруг испытала неизвестное чувство, которое пронзило ее до самой глубины, и даже дальше, выходя за пределы тела и сознания. Это было не то, чтобы удовольствие. Намного ярче и сильнее. И в нем было что-то грустное. Это чувство было значительнее, чем просто удовольствие. Разница примерно та же, как между скрипкой и виолончелью. И вот тогда, на лестнице, была виолончель. У Софи не было ощущения, что она отрывается от земли и летит, как при звуках скрипки, или как от чувственного экстаза. Ей просто хотелось плакать. Плакать от счастья.

Четыре секунды…

Эммануэль резко поднимает голову. Неужели он заснул? Он глотает слюну и чувствует, что его рот влажный. Видимо, с ним опять произошел провал.

Обычно это длится не дольше нескольких секунд, но он еще никогда не отключался полностью, как сейчас. Эммануэль уверен, что если в один прекрасный день это случится с ним на ходу, он упадет как подкошенный. Собственно говоря, это не было болезнью, и он точно знал, что это не эпилептические припадки. «Не бывает ли у вас недержания?», – тут же спросил его доктор. Но стоило Эммануэлю ответить: «Нет, никогда», профессор, казалось, утратил к нему всякий интерес. Эммануэль пожалел, что не рискнул ответить «Да», или даже «Да, часто», чтобы предстать перед доктором в более привлекательном свете. Он давно заметил, что в области медицины чем хуже, тем лучше: серьезное заболевание открывает исследователям дорогу к научным публикациям, к участию в конференциях, к Нобелевской премии. Его отрицательный ответ, поспешный, напрасный и даже отчасти невежливый, оставил его с кучей неразрешенных проблем. Особенно Эммануэля беспокоит этот приток слюны. Из-за него он выглядит, как деревенский дурачок, и мог бы потерять последние остатки самоуважения, если бы и так не был начисто его лишен.