Девятьсот семнадцатый

*

Гончаренко испытывал неизведанное еще им огромное блаженство, когда смотрел, как пела Тегран. Ее

лицо в эти мгновения дышало мужеством и становилось, как две капля воды, похожим на лицо того ангела-

мстителя, которого он когда-то видел в детстве в своей приходской церкви.

Глаза Тегран излучала голубое свечение, розовели щеки, а губы рдели кровью.

Абрам рассказывал анекдот:

— Смехота, товарищи. Я позавчера был в деревне. Собрали митинг. Приехал комиссар Временного

правительства, и давай распинаться, что у нас и свобода, и братство, и что живем неплохо, и что жить будем еще

лучше.

Берет слово такой невзрачный серячок-крестьянин. Да, говорит, это, мол, так. Свобода. А вот при

царизме у меня двое штанов было, а теперь одни, и те в дырках.

Комиссар, отвечая, решил сострить:

— Что же, говорит, господа крестьяне. Не в штанах счастье. Есть, говорит, такие народы в Африке,

которые, тик они совсем без штанов ходят.

А крестьянин о места и заявляет: — Да там в Африке, небось, Временное правительство со слободой,

чай, лет десять, как управляет. Оттого, мол, и без штанов народ ходит.

— Ха-ха-ха, хе-хе, — рассмеялись все.

У Абрама имелся неисчерпаемый запас всевозможных анекдотов и шуток. Слушая их, наблюдая за его

подвижным, дергающимся хитрым лицом, все веселились от души.

Но плохо было одно. Хотелось спать, и не давали покоя клопы.

Драгин под вечер первого дня решил познакомить друзей с очередными задачами партии.

— Проведемте-ка мы курсы, ха-ха, — смеясь предложил он. — Нет, серьезно. Нужно во всяком

положении находить что-нибудь положительное, чтобы использовать любую обстановку в интересах

революции. Нет худа без добра. В кои века придется нам поговорить о всяких вопросах. Делать нечего. Хотите,

я расскажу вам об очередных политических задачах партии и о политической обстановке?

— Просим, просим!

Тюремная камера никогда еще за весь свой век не слышала таких горячих речей, страстных споров, какие

вдруг загремели в ее стенах. Далеко за полночь велась жаркая беседа, и не раз надзиратели пытались и угрозами

и просьбами заставить заключенных молчать и спать.

Только когда уже рассвело небо пожаром зари, усталые узники улеглись на покой.

*

Стоял жаркий полдень, когда Абрам, выглядывавший в окно, внезапно воскликнул:

— Товарищи, смотрите, к тюрьме идут воинские части с оркестрами и красными флагами!

Все бросилась к окошку, давя друг друга, стараясь хотя бы краем глаза увидеть площадь.

— Верно, — подтвердил Драгин. — Это артиллерийский дивизион и саперные роты. Солдаты

вооружены, что бы это значило? Уж не Удойкин?.. Да вон он и сам, наш рыжеволосый Сенека.

— Нас выручать хотят… Ха-ха-ха! — радостно засмеялся Абрам. — Молодцы, артиллеристы!

— Если это верно, так нет сомнения, что это дело рук Удойкина. Нужно его скорее тащить в партию.

Сквозь тонкое стекло тюремного оконца стали ясно слышны звенящие звуки меди.

— Марсельезу играют. Вот хорошо.

— Великолепно.

— Ну, будем ждать.

— Каково нашим кадетам и монархистам — Преображенским разным. Устроили они на свою голову нам

день отдыха.

— Вася, хорошо, правда? — шепнула Тегран. — Друзья познаются в несчастьи.

— Да, Тегран, очень хорошо.

Их руки сами собой сплелись в одно. Но Тегран вдруг отдернула свои руки в стороны и сказала:

— А уже это не хорошо.

Гончаренко смущенный отошел в сторону, к окну.

— А вон моя жена и дочурка… Бедняжки… То-то напугались, — тихо сказал Драгин.

Всем друзьям его стало грустно. Гончаренко заглянул в окно и увидел неподалеку от тюремной ограды

худенькую женщину в темном платье. Солнце играло в золоте ее волос. Глаза ее с мольбой блуждали по

тюремным степам. Возле нее, держа за руку, стояла девочка лет шести, которую, казалось, больше занимали

ружья солдат и медные трубы оркестров, чем голые стены тюрьмы.

— Дать бы ей знать, чтобы не волновалась, — как бы про себя шепнул Драгин.

— Это можно, — задорно крикнул Абрам. Он быстро заковылял к окну и, не дав никому опомниться,

костылем высадил стекла. В камеру ворвался шум, гомон, звуки труб и струи свежего, теплого воздуха.

— Иди, кричи громче! — подталкивая Драгина, говорил Абрам. — Кричи, она услышит.

Драгин, точно повинуюсь ему, подошел к окну и крикнул:

— Саша, Саша! Я здесь.

Лицо женщины вдруг засияло счастьем, она взяла на руки дочь, подняла ее высоко вверх, указывая

девочке на окно, в котором виднелась голова мужа.

Солдаты тоже заметили Драгина и с криками “ура”, “да здравствуют большевики” наполнили площадь.

Оркестры рявкнули “Интернационал”. Абрам отвернулся к стене и почему-то завозился с глазами.

Раскрылась настежь дверь камеры. Вошел старший тюремный надзиратель, хмурый и горбатый солдат.

— Забирайте вещи. Идемте за мной в контору.

— Да вещей-то нет у нас, кроме моих костылей, — пошутил Абрам.

— Ну, пошли. Без разговоров у меня.

В конторе тюрьмы их ждала делегация из солдат гарнизона и рабочих округа.

Они были свободны. Едва семь большевиков появились за воротами тюрьмы на площади, как их

расхватали по рукам и на руках, за стеной солдат, ощетинившихся штыками, под ликующие звуки музыки,

понесли через город к зданию партийного комитета.

Только одна Тегран в самом начале шествия выскользнула из рук и всю дорогу шла пешком.

Перед зданием партийного комитета, на площади, залитой солнцем, устроили грандиозный митинг.

Десятитысячная толпа залила собой и площадь и прилегающие к ней улицы.

Говорили горячо и долго. Большевики приглашали солдат и рабочих вступать в партию. Вынесли