Девятьсот семнадцатый

*

— Товарищи, нужно выделить несколько рот в распоряжение ревкома, — говорил Щеткин. — Это же

предательство.

Перед ним стояло трое военных из полкового комитета. Разговор происходил во дворе казарм. Был

пасмурный вечер, моросил пронизывающий осенний дождь.

— Ваш мандат недостаточен для нас, — отвечал один из членов полкового комитета, высокий и худой. —

Для нас приказ ревкома не обязателен.

— Товарищи. Разве вы с юнкерами вместе? Тогда так и говорите. Это же предательство.

— Нет, мы не с юнкерами. Но и не с вами.

— К чему разговоры, — резко заявил другой член комитета. — Ваша бумажка для нас ничего не значит.

Мы насильникам не подчиняемся. Достаньте приказ от совета солдатских депутатов, тогда выделим хотя бы

целый полк. Только не выйдет у вас. Не захотели с нами договариваться — действуйте, как знаете. Захватчики!

Пошли, товарищи, на заседание.

Щеткин, оставшись одни, стоял посередине большого двора казарм, злой и раздраженный. Он не знал,

что делать.

Неизвестно откуда вдруг перед ним выросло трое солдат.

— Не вышло? — участливо спросил один.

— Не соглашаются, — ответил Щеткин.

— Ничего, наверно, выйдет. Сейчас звонили из ревкома. Нужно без комитета.

— Давайте скажем солдатам.

— Уже сказали. Пойдем в казармы.

На ходу один из солдат говорил Щеткину:

— Вон какая погода. Собаку на двор не выгонишь. Ну, которые солдаты уже и спать полегли.

Прошли по помещениям рот. Солдаты вяло одевались. Кучками шли во двор, снова возвращались в

казармы, мокрые от дождя и хмурые. Слышались недовольные возгласы.

— Черти, покоя не дают.

— Там такое — грязище, дождь. Куда итти, на ночь глядя?

— Нашли тоже время!

Щеткин видел, как вяло, неуверенно и нерешительно собирались солдаты, и волновался. Несколько раз

принимался говорить. Но его не слушали и только искоса поглядывали да ругались.

— Идите к божьей матери. Если хочешь, так валяй, плавай по грязи. А мы не пойдем.

Он вышел во двор. Солдаты медленно строились, громко ругались между собой, поминая при этом самых

отдаленных родственников и всех святых. Вот уже, казалось, наконец построились. Оставалось двигаться. Но

команда не подавалась. Строй снова рассыпался. Солдаты частью разбрелись по двору, частью возвращались в

казармы.

Так несколько раз менялось решение. Это выводило из себя раздраженного Щеткина. Ему уже казалось,

что юнкера громят ревком и что солдаты не идут благодаря его неопытности и неумелости. Несколько раз за

вечер он посылал к телефону бывшего возле него солдата-большевика, но из ревкома спокойно отвечали, что

все обстоит благополучно.

Темнота и дождь усиливались.

— Слушай, не знаешь ли, где тут товарищ Верославский? — спросил Щеткин у своего спутника.

— Верославский. Вон стоит наш сокол.

— Что, любят его солдаты?

— И, брат… В огонь и в воду за него.

— Так почему же он стоит и молчит?

— Значит, нужно так. Да ты пойди, поговори с ним.

— Товарищ Верославский!

— Да.

— Я из ревкома. Нужно солдат вывести для охраны.

— Знаю. Вот смотрю, чем все это кончится.

— Может, выступили бы перед солдатами?

— Вот этого как раз и не следует. Смотрите, как меньшевики и эсеры мечутся. Они убеждают не

выступать.

— Ну и что?

— А то, что сегодня солдаты все равно не выйдут. Не потому, что слушают предателей, нет. Ночь,

сырость, дождь, устали. Будем настаивать — можем подорвать авторитет. Положение не настолько

катастрофично.

— А выступят ли завтра?

— Непременно. Вот посмотрите. Они бы и сегодня выступили, если бы серьезная опасность была.

Всю ночь напролет Щеткин не спал, слоняясь по двору казармы. Одежда его промокла насквозь. Холод

дрожью пробегал по спине. Иногда он заходил в караулку и созванивался с ревкомом. Так прошла ночь.

А в десять утра из двора казармы вышли три роты и полной боевой готовности. Их выделили сами

солдаты. Без всяких приключений Щеткин привел солдат к совету, передал их Кворцову, а сам, нагнувшись к

столу, тут же задремал.

*

Еще ночью в ревкоме получили ультиматум от военного диктатора города полковника Перепелкина.

Самым настойчивым образом ревкому было предложено сдаться и распустить военные организации, в

противном случае Перепелкин угрожал артиллерийским обстрелом.

С этой же ночи по всему городу развернулись боевые действия. В ответ на ультиматум ревком принял

решения о всеобщей забастовке.

Настойчиво звонил телефон. Кворцов напряженно хрипел в трубку… Трамвайный… трамвайный.

Забастовка. Бросайте работу… Морозовская. Ревком объявляет… да, бастуйте.

— Гужон… Товарищи, кончайте работу… Объявлена всеобщая… да. Теперь же. Что, обстреливают?

Держитесь, вышлем.

Кворцов на секунду оторвался от телефона.

— Товарищ Щеткин, вышли роту к Никитским Воротам. Начались бои. Другую вышли к заставе. Сам?..

Не г. сам оставайся.

Как в истерике, захлебывался телефон.

— Жмут юнкера… Держитесь, товарищи. Сейчас позвоним в штаб гвардии. Подкрепление будет. Да, да.

— Штаб? Штаб? Да. Ревком. Вышлите… Слышите. Мешают черти говорить.

Др-р-р-р-р. Дзынь… — названивает телефон.

— Что, нет медицинского персонала?.. Как? Немедленно узнайте адреса… Волоком тащите из квартир.

Не хотят гуманничать, заставьте проявлять гуманность… Саботажники. Да, да.

— Ревком слушает. Мало продовольствия — выдавайте только красногвардейцам.

— Что? Держитесь!

Кворцов с досадой бросил на стол трубку.

— Перевес на стороне юнкеров. По нашил сведениям, их немного; юнкера да три-четыре казачьих сотни.

Но великолепно дерутся.

— Нужно бы артиллерию.

— Погодите.

Снова трещит настойчивым звоном телефон.

— Что, Викжель? Да, ревком. Пугаете все. Не дадите транспорта. Предатели. Да. Перемирие —