Девятью Девять

Труп опознан

Изуродованный труп, обнаруженный в прошлую среду на путях вблизи Юнион-депо, опознан сегодня. Выяснилось, что это Дж. Дж. Мэдисон, 51 год, бывший таксидермист, проживавший по адресу Пальмеро-драйв, 2234. Личность погибшего была установлена усилиями детектива лейтенанта Теренса Маршалла, который заметил серийный номер на сломанных очках, найденных рядом с трупом.

Следствие, приостановленное в ожидании опознания, будет продолжено завтра.

Ловко, отметил Мэтт. Но теперь, разумеется, он ничего другого от Маршалла и не ожидал. Он задумался, чем именно закончилось расследование и что сказал бы бывший таксидермист, если бы узнал, что его, пусть косвенным образом, вовлекли в так называемое “дело об астральном теле”.

Следующей заметке гипотетический Майкрофт наверняка нашел бы применение:

Присяжные разошлись ВО МНЕНИЯХ

Герман Зюсмауль, больше известный как Свами Махопадхайя Вирасенанда, может вновь приступить к своим занятиям — вчера судья Уоррен Хилл распустил присяжных, которые не смогли вынести единогласный вердикт по делу о приобретении денег незаконными путями.

Зюсмауль получил прозвище Ясновидец от местного репортера, когда был призван к суду за то, что читал будущее одиноких женщин в лужицах разноцветных чернил. Поговаривали, что цвет варьируется в зависимости от уплаченной суммы.

В кулуарах суда утверждали, что за обвинительный приговор высказались 11 из 12 присяжных.

Последняя заметка, разумеется, не имела прямой связи с человеком в желтом одеянии, не считая того, что с нее началось участие самого Мэтта в этом деле Она начиналась просто:

Двадцать два автора ИСКЛЮЧЕНЫ ИЗ ПРОГРАММЫ ПОМОЩИ ПИСАТЕЛЯМ

Вчера администрация УОР^[2] объявила, что в результате вынужденного урезания расходов, а также ряда трудностей при сохранении необходимого местного спонсорства двадцать два участника Программы помощи писателям будут сокращены в конце текущего месяца.

Именно эту заметку Мэтт внимательно прочел в то пасхальное воскресенье.

В понедельник (когда освящали мемориальную часовню имени Харригана, подаренную сестрам ордена Марфы из Вифании) он узнал, что информация попала в печать преждевременно. Розовые листки^[3] еще не раздавали — и даже не собирались до конца недели объявлять, кто именно их получит. Идея, видимо, заключалась в том, что человек, знающий о грядущем увольнении, будет работать спустя рукава. Такого рода штуки обычно придумывает какой-нибудь ясноглазый маньяк повышения продуктивности, совершенно не подумав, какое впечатление это произведет на всех сотрудников, понятия не имеющих, кто падет жертвой.

И падет ли. Что ж, в прошлом, когда он работал в частном секторе, выбор частенько падал на него. Если тебя приняли на работу последним, то, скорее всего, первым уволят. Находишь другую работу, фирма сокращается, и новичок снова оказывается первым кандидатом на вылет. Заколдованный круг — днем ищешь работу, а ночью пишешь бульварные романы, иногда продаешь их, а чаще нет. Мэтт еще был молод, но в нем уже развилось обидчивое смирение. Теперь он только улыбался, вспоминая те дни, когда ему хватало денег, чтобы пригласить девушку на свидание, а она щебетала: “Так ты писатель! Какая прелесть!”

Мэтт старался не думать о нависшей опасности. Он доблестно корпел над историей так называемой миссионерской церкви Владычицы Небесной, как будто ему предстояло и дальше жить на средства УОР. Но иногда сквозь рабочий настрой прокрадывалось безнадежное сожаление, что он не верит в то, о чем читает, иначе мог бы, по крайней мере, облегчить душу, помолившись о спасении от розового листка.

Но молитва вряд ли помогла бы. Как частенько говорила впоследствии сестра Урсула, молитвы удостаиваются ответа лишь в том случае, если так будет лучше для просящего. А если бы Мэтт не оказался одним из двадцати двух, то, мягко выражаясь, упустил бы интересный опыт.

Впрочем, всякий, кто сказал бы ему это в то ужасное последнее воскресенье марта, навлек бы неизбежную кару на свою голову. Уведомления наконец были розданы, и Мэтт узнал, что вошел в число двадцати двух.

Неделей раньше, в Страстную пятницу, он наведался в миссионерскую церковь в районе Плаза — предмет своих исследований — и слушал “Три часа”^[4], сколько смог выдержать. Никаких религиозных чувств у Мэтта не было, но день скорби как феномен произвел на него странное впечатление. Двадцать четыре часа, выбранных из солнечного цикла и аккуратно одетых в черное. Нечто вроде духовного затмения. Идея казалась ему сомнительной, ведь все часы одинаковы, и именно события определяют их настрой, а вовсе не день, в который им довелось выпасть. Но теперь, шагая сквозь разноцветные огни Мейн-стрит вечером следующей, куда более мрачной, пятницы, он начинал понимать.

Не то чтобы Мэтт собирался остаться в Программе помощи писателям навсегда. Он с юношеским высокомерием и насмешкой относился к некоторым участникам постарше. Профессионалы, так он дипломатически их называл. Но Мэтт рассчитывал покинуть проект по собственному желанию, когда творчество сможет обеспечивать ему средства к существованию без всяких субсидий. Было нелегко проводить восемь часов за исследованиями в кабинете или в библиотеке, а потом возвращаться домой и стряпать какую-нибудь претенциозную статейку или (с большим удовольствием и меньшей надеждой) садиться за очередную главу бесконечного романа, который однажды мог обрести форму. Но все же была какая-то стабильность. Не важно, сколько отказов накопилось в ящике стола, — рядом с ними неизменно лежал чек от УОР.

А теперь…

Мэтт подумал, что, возможно, кабаре поднимет ему настроение. Но, сидя на галерке, вдруг почувствовал себя святотатцем оттого, что позволил столь грубому шутовству вмешаться в его мрачные мысли.

Он вышел из зала в середине многообещающего танцевального номера и отправился в ближайший бар.

— Угостите стаканчиком? — спросила девица в поношенном вечернем платье.

— Нет, — ответил Мэтт.

— Да ладно. Такой красавчик не должен скучать в одиночестве. — Она придвинула свой табурет ближе.

— Я не могу тебя угостить, — осторожно произнес Мэтт, — потому что ты призрак. Городской совет и департамент по развитию объявили, что тебя больше не существует. По их словам, Мейн-стрит очищена. Больше нет девиц, которые разводят клиентов на выпивку. Поэтому, если даже я поставлю тебе стаканчик, ты не сможешь его выпить. Тебя ведь здесь нет.

— А ты проверь.

— Нет.

— Ну и ладно. Если уж у тебя такое настроение…

Мэтт уставился в зеркало за стойкой и подумал: только девица из бара могла назвать такого красавчиком. В целом, пожалуй, и недурен, но шрам — от левого виска через всю щеку почти до угла губ — красоты не прибавляет. Рана зажила не так уж скверно, учитывая поспешные тайные меры, которые были приняты, когда университетская инициация не удалась, но шрам сделал лицо слегка асимметричным. И невесть откуда взявшаяся седая прядь в лохматых черных волосах не выглядела ни оригинальной, ни изысканной, а просто придавала ему чудаковатый вид.

Он нахмурился, глядя в зеркало. Черная пятница не стала светлей. Пьяная жалость к себе, вот что это такое.

Он допил дешевое виски и без лишних слов толкнул стаканчик через стойку в сопровождении десяти центов и пятицентовика. Ожидая второй порции, Мэтт увидел в зеркало новую жертву приставучей девицы. Вот кого она точно могла назвать красавчиком, и это еще было бы изрядное преуменьшение. Все в нем было безупречно и в самый раз — от высокого лба до в меру пышных усов. Даже тщательно уложенные волосы не казались чересчур прилизанными. И слишком хорошо одет для Мейн-стрит, а значит, всерьез рискует, что его подпоят и ограбят.