Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

Впрочем, кто же разберет, какой сон был в руку, какой — шарлатанская выдумка, а то и вовсе плод нездорового воображения. Нам ведь теперь важна лишь продуктивность приснившегося. А с продуктивными снами мы, как вы догадываетесь, еще очень даже не закончили…

Во сне явилась РАФАЭЛЮ его Мадонна… Однажды ночью он пробудился от сильного волнения и увидел во мраке — против самого ложа — «висевший на стене еще недоконченный образ». При этом видение «блистало кротким сиянием и казалось совершенным и будто живым». Больше того: «образ хотел двигаться, даже мнилось, что он двигается в самом деле»… В общем, Рафаэль нашел в нём то, что искал и предчувствовал всю жизнь. Он не мог припомнить, как заснул опять, но, вставши утром, будто вновь переродился: видение, как пишут, навеки врезалось в его душу и чувства.

Представить себе тот таинственный лик вам не составит особого труда: с тех пор Рафаэль списывал своих Мадонн именно с этого видения…

«Сновидцем» называли друзья ДЮРЕРА. Как следует из дневников художника, по ночам он видел фантастические сны, которые оказывали серьезнейшее влияние на его деятельность. Не секрет, что и днем Альбрехт частенько и не без удовольствия впадал в сноподобное состояние. Будто нарочно забирался в непостижимое, чтобы подсматривать там яркие картинки и образы…

Из жутких, надо полагать, кошмаров таскал персонажей и сюжеты для своих офортов и ГОЙЯ…

Но фанатичней всех верил в освобождающую силу сна ДАЛИ. Почему чаще всего и принимался за письмо сразу же по пробуждению. Нередко из тех же соображений он вставал работать среди ночи. Особенно, с тех пор как «научился подкарауливать сновидения»: укладываясь, ставил подле ложа серебряное блюдо и свешивал над ним руку с зажатой в ней связкой ключей, а задремав, понятное дело, разжимал кисть, ключи падали, гремели и он пробуждался, успевая зафиксировать в памяти те или иные образы…

Из ФЕТА: «Случалось мне и во сне сочинять стихи, казавшиеся мне способными своей силой столкнуть с места земной экватор, но утром они оказывались недосягающими даже обычного моего лирического уровня»…

ТОЛСТОЙ (Алексей Константинович) вспоминал, как во время болезни сел записать пришедшее в голову коротенькое стихотвореньице. Писал себе, значит, писал, да вдруг мысли помутились, и он потерял сознание. Пришел в себя, вспомнил и решил поглядеть, чего же там получилось-то. И: «…бумага лежала передо мной, карандаш тоже, ничего в обстановке окружающей меня не изменилось, а вместе с тем я не узнал ни одного слова… Я начал искать, переворачивать все мои бумаги и не находил моего стихотворения. Пришлось признаться, что я писал бессознательно, а вместе с тем, мною овладела какая-то мучительная боль, которая состояла в том, что я непременно хотел вспомнить что-то, хотел удержать какую-то убегающую от меня мысль. Это мучительное состояние становилось так сильно, что я пошел будить мою жену, она велела будить доктора, который велел мне сейчас же положить льду на голову и горчичников к ногам, и тогда равновесие установилось. Стихотворение, которое я написал совершенно бессознательно — недурно и напечатано в «Вестнике Европы». Во всяком случае, это явление патологическое, довольно странное. Три раза в моей жизни я пережил это чувство. Хотел уловить какое-то неуловимое воспоминание, но я не желал бы еще раз пройти через это, т. к. это чувство очень тяжелое и даже страшное…»

Совершенно колриджевская история. А уж сон это был или нет — решайте сами…

Наконец — и ПУШКИН. Спроста ли появился анекдот, будто Александра Сергеевича не взяли в декабристы именно за то, что он писал во сне? Поэт лично хвастался Смирновой-Россет: что однажды разбудил «бедную Наташу» и продекламировал ей явившиеся ему в забытьи стихи. Из самого: «Два хороших стихотворения, лучших, какие я написал, я написал во сне». И дальше: «Я иногда вижу во сне дивные стихи; во сне они прекрасны, в наших снах всё прекрасно, но как уловить, что пишешь во время сна?»

Что там ещё о нашем всём в учебники не попало?

Ну, например, что Пушкин не считал необходимым дожидаться вдохновения — как-то не особенно на слуху. А между тем, именно так: вдохновение Александр Сергеевич припасал для особых случаев. Во всех же иных творил нахрапом: «ПИШУ и ДУМАЮ». Так было во время работы над «Годуновым»: «…когда я дохожу до сцены, требующей вдохновения, я пережидаю или перескакиваю через неё». Его черновики свидетельствуют о чрезвычайно интенсивном процессе рождения великих строк. Он пишет и зачеркивает, тут же вставляя поверх новый вариант. Зачеркивает и его, и так снова и снова. Слов не дописывает (некогда дописывать — прёт же!). Порой ограничивается лишь заключительными рифмами строк и мчит дальше за мыслью. Но вот мысль потерялась, растерялась, замерла, и на полях возникают те самые профили и силуэты, имеющие, как правило, самое непосредственное отношение к творимому. И вдруг:

…Перо, забывшись, не рисует, Близ неоконченных стихов, Ни женских ножек, ни голов…

И снова скоропись вперегонки с шепотом музы. Мысли, которые не успевают оформиться в стихи, он фиксирует прозой. Исписанные листки один за другим валятся на пол… Испещренные помарками, они тщательно переписываются набело, но это не механическое копирование — по ходу он перерабатывает и их. Вскоре и «беловик» весь исчеркан, и Пушкин переписывает его опять и опять.

Известны случаи, когда он возвращался к таким листочкам ГОДЫ спустя. После смерти поэта обнаружили массу безупречных, казалось бы, стихотворений, ждавших, однако, своего часа — Александр Сергеевич не считал их завершенными и хранил для дальнейшей доработки…

Болдинская осень, Болдинская осень…

Да, холера заперла. Да, практически от некуда деваться творил. Да, разлюбезная осень стимулировала. Но он пахал, точно к смерти готовясь, точно торопясь привести в порядок все свои дела. Но дел помимо литературных Пушкин не знал, и знать не желал. Но смерти не намечалось. И получалась феноменальная продуктивность на пустом, вроде бы, месте.

Вот хронологический календарь осени 1830-го. Хотите — пропустите, хотите — пробегитесь.

Сентябрь:

7-го — «Бесы»;

8-го — «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»);

9-го — «Гробовщик»;

10–13-го — «Сказка о попе и работнике его Балде», «Сказка о медведихе», «Станционный смотритель»;

14-го «От издателя» (к Повестям Белкина);

15–18-го — «Путешествие Онегина» (задумывалось как Восьмая глава);

19–20-го — «Барышня-крестьянка»;

21–25-го — Восьмая глава «Евгения Онегина» (тогда считалась Девятой);

26-го — «Труд», «Ответ анониму»;

27–30-го — письма Плетневу, невесте (письма в изрядном количестве пишутся им все три месяца, мы не упоминали их выше, опустим и далее).

Октябрь:

1-го — «Царскосельская статуя», эпиграмма «К переводу Илиады», «Румяный критик мой…»;

2-го — «Глухой глухого…»;

3-го — «Дорожные жалобы»;

5–9-го — «Домик в Коломне», «Прощание», «Паж, или Пятнадцатый год», «Я здесь, Инезилья», «Пред испанкой благородной…»;

10–11-го — «Рифма», «Отрок»;

12–14-го — «Выстрел»;

15–16-го — «Моя родословная», «Два чувства дивно близки нам», «Когда порой воспоминанье…»;

17-го — «Стамбул гяуры нынче славят», «Заклинание»;

18–19-го была сожжена 10-я глава «Евгения Онегина» (скорее всего, в эти дни шла работа над ней — не с бухты-барахты ж жечь бросился!);

20-го — «Метель»;

21–23-го — «Скупой рыцарь»;

24–25-го — набросок о критике, статья «Об Альфреде Мюссе», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «В начале жизни школу помню я…»;