Дикая кошка

— Это ты, Михай? — спросила я просто так, потому что узнала его.

— Я, Иоана! Я пришел спросить у тебя кое-что, совсем как в тех романах, которыми я зачитывался подростком, о, сколько они причинили мне зла…

— Почему, Михай? Что плохого было в романах?

— Немало, Иоана! Много воды утекло, пока я понял, что жить подобно герою в романах — чистое безумие. Как я настрадался, Иоана… И все же я не вполне освободился из-под власти книг и пришел просить у тебя прощения.

— За что, Михай?

— За тот вечер. Я тогда не знал, что девушка может сделать то, что сделала ты. Я был большим эгоистом, Иоана!

— Знаешь, Михай, зачем мне это было нужно?

— Сейчас знаю, но тогда не знал.

— Михай, Михай, Михай, и сейчас-то ты ничегошеньки не понял и никогда не поймешь. Ты всегда считал себя выше других, все усложнял, простая жизнь была не по тебе…

Я шла с тенью Михая до самого Дома культуры. Потом я купила билет в кино и села одна, поодаль от всех. Я знала, за мной следят во все глаза и женщины, и девушки, и мужчины, которые давно меня не видели. Я никуда не выходила из дома после отъезда Михая. Мне было все равно. Голова была пустая, без забот и мыслей. Вдруг в зал вошел Йордан. Я почувствовала это.

ЙОРДАН: Я не понимал, что с ней. Она сидела одна, на отшибе, далеко от всех, как богомолка или невеста.

Я направился прямо к ней, но вдруг погас свет. В потемках я ничего не видел, нужны были бы кошачьи глаза, чтобы разглядеть Иоану, и я не мог найти ее. Тогда я пошел и включил свет. Пока односельчане удивленно смотрели на меня, я запомнил место, где сидела Иоана, не поднимавшая глаз и будто даже не глядевшая на экран. Потом я погасил свет. Начался фильм. Я стал пробираться к Иоане, кто-то обозвал меня (вполголоса!) чокнутым, но в ту минуту мне было все безразлично. Наконец я отыскал свободный стул возле Иоаны и, усаживаясь, нечаянно наступил ей на ногу. Она рассмеялась, небольно шлепнула жесткой рукой по этой ноге, и я ее тотчас же убрал. Я слышал учащенное, будто от бега, дыхание Иоаны рядом с собой и неожиданно для себя обнял ее за плечи. Фильм мы так и не досмотрели до конца. Встали, не говоря ни слова, и вышли из зала, провожаемые ворчанием зрителей, которым мы мешали смотреть фильм. На улице нас ослепил яркий свет электрических фонарей.

— Идем сразу к моим, а то я боюсь, ты передумаешь, — сказал я Иоане.

Над деревней повисла тишина. Мы подошли к моему дому. Я открыл калитку, прикрикнул на пса, пытавшегося залаять. Потом постучал в окно. У нас еще не легли спать, но дверь была уже заперта. Открыл тата, посмотрел на меня и на Иоану удивленно. Я провел девушку в каса маре. Мы сели, тесно прижавшись друг к другу.

НЯ ПЕТРАКЕ ПАЛАДИ: Что мне было делать, когда я их увидел в дверях? Она стояла, стыдливо пряча лицо, а он весь так и сиял. Я впустил их в дом.

Я сразу понял, что дело нешуточное, и заспешил к жене в соседнюю комнату.

— Йордан женится! — сказал я ей.

Жена побледнела, шитье выпало у нее из рук.

— Что ты надумал? — спросила она меня.

— Я-то ничего, а вот Йордан женится.

— Как женится?

— Иди к нему, он в каса маре с дочкой Добрина.

— С добриновской? Но она старше его, — сказала жена упавшим голосом, когда поняла, что это не шутка. — Добриновскую взял! Она в девках засиделась, мэй, муженек! Что на него нашло? — продолжала жена не вставая.

— Ну и засиделась, — начал я почему-то защищать сына, — а поищи-ка другую такую в селе.

— Что в ней такого, скажите на милость, что равной в селе ей нет?

— Она красивая, мэй, жена! Понимаешь? Ну что ты расселась? Говори не говори — все едино. Тут они, в доме, и я знаю, что ты их не выгонишь.

Жена подумала еще немного и, видно, поняла: сына не переупрямить. Крутой нравом, раз Йордан решил — быть по его, хоть умри.

— Ну пошли, жена, — сказал я, — накроем на стол, пожелаем им долгой, счастливой жизни. Мельтешись не мельтешись, а куда деваться? Девка красивая, ловкая в работе. Перезрелая малость, ну так что? Вон дед Добрин с мэтушей Катицей не одногодки, а ладно-складно живут.

— Горе их ладу! Пройдет Дорикэ мимо дома птицелова, тому будто кирпич на голову валится. А сколько лет прошло?

— Про разное говорим. Дорикэ, сама знаешь, как женился. Наш Йордан — дело другое. Ну, ну, шевелись, жена. Надолго мы их одних оставили.

Жена подала на стол, что нашлось в доме, — холодец, салат из огурцов и помидоров, закуски. А я спустился в погреб и принес бутыль вина.

Стол был накрыт, и мы сели напротив них. Жена расплакалась. Я прикрикнул на нее, потому что и у меня повлажнели почему-то глаза, когда я разливал вино в стаканы. Мэй-мэй, как про то рассказать? Мой сын женится… Мы подняли стаканы.

— За ваше здоровье, — сказал я им.

— Нет, — сказал Йордан, — сначала за ваше, тата.

— Ну? — спросил я, будто и не догадывался.

— Беру ее в жены, — сказал Йордан.

— Ох, мамина люба, подождал бы, пока из армии вернешься. Что за спешка?

Йордан пожал плечами, будто и сам не знал, а девушка потупилась.

Пускай люди говорят что хотят, а я, старый человек, как глянул на ее светлое лицо, будто и сам помолодел и не мог сдержать улыбки. Зачем мешать им? Глаза у нее большие, черные, губы как распустившаяся роза. Кто ею не залюбуется? Хотел бы я на такого посмотреть. Может, один Михай, сын деда Дорикэ, но парень сызмала не совсем того, а может, люди просто болтают и не случилось того, что будто случилось. Стоит попасться людям на язык, сам черт не разукрасит тебя похлестче.

— Ну ладно, — сказал Йордан, и все встали.

Ушли они — куда, старому человеку не годится спрашивать. Про то знают они сами.

ИОАНА: Иордан, ночь укутывает нас прохладой и тишиной, слышишь, как шелестит воздух? Обними меня, Йордан, покрепче, поцелуй меня, Йордан, не гляди, что я стою с опущенной головой, я первая не брошусь тебе на шею, не прижмусь к груди, не могу, Йордан… гляди, гляди, Йордан, вон вишня на краю дороги расцвела, посреди лета расцвела, к чему бы это, Йордан? Давай постоим под ней немного, видишь, какая она белая, одинокая, какой у нее запоздалый цвет? Хоть поздно, да зацвела она, Йордан, не могла не зацвести. На других деревьях плоды созрели, а вишня только-только цветами покрылась, будто говорит нам: ничто никогда в жизни не поздно, Опустись пониже, луна, спой нам, освети своим светом нам жизнь, пускай она будет такой же чистой, как твои лучи.

9

Дед Дорикэ пробормотал что-то во сне, перевернувшись на постели. Потом встал и тихо, чтобы не разбудить спящего Добрина, сказал:

— Мэй, Михай, скажи, почему ты мне ни одного письма не пришлешь? Что с тобой, сынок? Ладно, ладно, может, ты сердишься на меня, но на том человек стоит, что умеет забывать и прощать. Не копи зла на меня, если сказал тебе что необдуманно, ладно, Михай?

Через приоткрытую дверь в чабанскую сторожку падал неяркий лунный свет. Дед Дорикэ нашел ощупью свои старые сандалии, сунул в них ноги и пошел к двери. Было за полночь, но зори еще не взошли. В холодном, бесстрастном свете луны лицо деда Дорикэ казалось очень бледным.

— Ну что ты молчишь, Михай? Ты, верно, обиделся тогда, последний раз, когда я был у тебя в гостях? Я сказал, что ты совсем заучился и в Кишиневе и в Москве. Учился столько лет, а что толку? Вот Урсаки — другое дело… Оба вы начинали одинаково, а чего только нет у Урсаки? Дом что тебе дворец, машина, семья. Чего еще надо? Знал бы ты, как живет Урсаки! А ты? У тебя одна комнатенка, где двум парам хоры не сплясать, спинами в стенку упрутся. На это ты разобиделся? Если на это, скажи прямо: «На это» — и дело с концом. «Зачем живет человек на земле?» — спросил я тебя, а ты что ответил? «Ох, тата, тебе не понять, ну ее к лешему, эту жизнь, набиваешь дом добром, вещами, а жизнь проходит мимо». А я не успокоился: «Мэй, Михай, а что говорит Николета, твоя жена? Она с тобою в согласии?» И я посмотрел на свою невестку, а она покраснела, небось не раз морочила тебе голову: «Мэй, Михай, спустись из своих заоблачных высей на землю, сделай что-нибудь, чтобы нам получше жилось». Я не прав, мэй, Михай? Я не учил, не советовал тебе жить ради добра и тряпок, про которые ты говоришь с таким презрением. «Дело твое, но оденься и ты, как все люди, и жену приодень, и своди ее поразвлечься, бре, куда-нибудь, приголубь… тебе лучше знать куда, я, старый человек, что могу посоветовать; а ты сам разве не видишь, сохнет у тебя жена, увядает до времени, когда она жить-то будет по-людски? А ты со своими экспериментами да науками и про себя-то забыл, забыл, на каком ты свете живешь. Раз я тебе сказал про это, ты и рассердился и не пишешь мне теперь? И Урсаки не пишешь? А с ним что у тебя? Я еще тогда попробовал расспросить тебя: «Что у вас с Урсаки, мэй, Михай? Почему ты ему не пишешь? Он все спрашивает про тебя». Ты как-то странно посмотрел на меня и пожал плечами: «Ничего». Дед Дорикэ не видел тогда лица Николеты, которая обернулась к нему и, наверное, хотела что-то сказать. Но откуда ему про то было знать?