Дикая кошка

Потом люди подняли его с земли и отнесли в больницу. Там его оперировали, говорят, что-то у него порвалось внутри, когда он упал с ореха. Вернувшись домой, птицелов выпустил всех птиц на волю, а клетки сжег. И ушел на стыну, стал чабаном.

ИОАНА: Не знаю, Михай, что кроется за всем этим, но догадываюсь. Я хочу тебя спросить, приметил ли ты, какой безрассудной была мама на той хоре? Поверь, пляски ее с чужими мужчинами не были вызовом селу, думать так — значит не знать маму, а я ее, слава богу, хорошо знаю. Зазывный взгляд был для одного-единственного — для твоего отца. Тогда я вспомнила, что в пору моего малолетства село судачило про них двоих, но я не знала, было ли что-нибудь у мамы с твоим отцом. Поглядывая украдкой на нее, я вдруг поняла, что она завлекала твоего отца, мол, еще не все в жизни потеряно, утраченное молено вернуть — моя мать была такой же красивой, как в девушках, только теперь она стала непокорной. Она больше не боялась моего отца, как любая женщина не боится мужа, когда готова идти наперекор самой смерти, хоть на край света за любимым… Так было и с ней на той хоре. Она хотела бросить мужа, бежать с твоим отцом… Я слыхала, они парнем и девкой были в сговоре, да не вышло по-ихнему, дед воспротивился свадьбе с бедняком… Минуло немало лет, а она все не могла забыть твоего отца, и, когда на озерней луговине закружилась хора, она отважилась на последний шаг — отбить твоего отца от семьи.

Помнишь, Михай, мой отец — на той же хоре дело было — влез на ореховое дерево, да не удержался, упал. Сельчане отнесли его в больницу. Мама тогда враз поостыла, успокоилась. Но надолго ли, я не знала. Мама стала пугающе красивой — такими бывают влюбленные женщины, гордые и строптивые. Никто не в силах противиться их любви. И ее, маминой, тоже.

Вот почему, Михай, я и решилась спасти ее. Я послала к вам домой брата, чтобы вызвать тебя вечером на свидание. Я обнимала тебя, и мы очутились на траве… Я сделала все, чтобы помешать матери выставить себя на позор, чтобы люди не показывали на нас на всех и на нашу родню пальцем.

7

Дед Дорикэ погладил заросший рыжевато-седой щетиной подбородок, потом обвислые усы, прикрывающие рот, и, увидев, что они приблизились к мелководной речке, громко стегнул кнутом в воздухе, и овцы, давя друг дружку, повалили в тепловатую, чуть застойную воду. Это была пересохшая излучина, где не было рыбы, зато поселилось множество больших зеленых лягушек, которые пронзительно квакали предвечерней и утренней порою, так что их было слышно даже на стыне. Пока овцы барахтались в воде, дед Дорикэ решил побаловаться трубкой и тут же раскурил ее, поглядывая исподтишка на Иоану.

После первой затяжки он спросил ее:

— Ты не видела Михая, моего сына, он вроде пришел и ушел, а?

Иоана пожала плечами. Она была красивая, небывало красивая и свежая, будто росная трава. А глаза, бездонные, как два колодца, рассеянно глядели куда-то вдаль. И это не понравилось деду Дорикэ.

— Что с тобой, девонька? — спросил он, попыхивая трубкой. — Глядишь на людей такими глазами, будто и не тут ты, не на земле, а там… — и дед Дорикэ ткнул пальцем в светлое небо и рассмеялся старческим смехом, скоро перешедшим в кашель Иоана молчала. Чуть позже она вдруг встрепенулась и одарила деда Дорикэ такой ослепительной улыбкой, какой улыбаются девушки парням, вернее, одному-единственному.

— Что ты, дочка? — испугался не на шутку дед Дорикэ, забыв, что уже спрашивал один раз.

— Дед Дорикэ, я думаю, так, иногда, зачем человеку дана жизнь?

Дед Дорикэ, делая глубокую затяжку и выпуская дым, услышал хрип внутри, в легких, и опустил голову.

— Кто ж его знает, девонька? Жизнь — чтобы жить.

— Я и сама понимаю, но как жить? Человек, пока молод, думает, он сильный, он все может, а смерть придет, он о многом жалеет, да разве в силах исправить?

Что это с дочкой птицелова?

Овцы вышли из речки и, позванивая колокольцами, принялись пастись, пощипывая пожухлую траву и уткнувшись в нее мягкими влажными мордочками.

Дед Дорикэ кликнул пса, потом достал из-за пояса флуер и заиграл, будто был один, будто и не было рядом Иоаны, дочки Добрина-птицелова.

Светило полуденное солнце. Жара еще не спала, но уже потянуло прохладой с поймы Прута. Дуная не было видно, но доносились тяжелые перекаты и слышно было, как бились его мутные воды о берега и рыбацкие лодки.

Иоана вдруг стряхнула дремоту и порывисто обернулась к деду Дорикэ, взглянув на него. Потом включила на полную мощность транзистор. Дед Дорикэ отнял флуер от губ и сунул его за пояс.

— Ну я пошла, дед Дорикэ, — сказала девушка, вставая с земли. — Я слушала, как ты играешь на флуере, и думала — все проще: в жизни Михая есть одна досадная ошибка, а может, и много их, ошибок.

Дед Дорикэ удивленно таращил глаза на дочку птицелова, не понимая ничего, а она уже удалялась, как всегда томительно покачивая бедрами. И вдруг он поймал себя на мысли, которая уже не раз приходила ему в голову. «Эхма, почему мне не…»

Дед Дорикэ не закончил фразы, не уточнил, сколько молодых лег хотел бы заиметь, чтобы ради него томительно покачивала бедрами Иоана…

Долго дед Дорикэ не спускал глаз с удаляющейся девушки, пока фигура ее не исчезла совсем, не превратилась в маленькую, чернеющую где-то у самого горизонта точку. И только тогда он подозвал пса, улегся на траву и заснул.

СОН ДЕДА ДОРИКЭ: И было так, птицелов, будто я снова стал молодой, как в ту пору, когда это действительно было, и будто проснулся я под утро, вернее, разбудил меня отец (да будет ему земля пухом!): «Мэй, Дорикэ, вставай, какого черта валяешься, проспишь все на свете, вон уже и солнце взошло». Я открыл глаза — какое там солнце, звезд полно в небе, но уже тянуло предутренним холодком. Я поднялся, надел брюки, пошел умываться. Зачерпнул кружкой воды, полил на лицо и грудь и разом проснулся. Отец крикнул из глубины двора, чтобы я выводил лошадей. Я пошел на конюшню, и вывел их, и насыпал корма в торбу. А моя мать (да успокоится она с миром!) укладывала еду в десагу [14] , чтобы мы ее взяли с собой в поле.

14

Переметная сумка.

И будто стояла пора жатвы, мэй, птицелов. Мать подала нам десагу. Я запряг лошадей в телегу. Отец сказал: «Ну, Гидрон! Ну, Тарзан!» Я побежал к воротам, открыл их, а потом залез в телегу. Мать мы не брали в поле. Нам и вдвоем с отцом негде было развернуться. Мы всегда кончали жать первыми в селе. На земельном наделе в два погона [15] , только-то у нас и было, и двум мужикам делать нечего. Закончив с уборкой своего урожая, мы с отцом нанимались поденщиками к кому придется, подрабатывали и так сводили концы с концами. Про что я говорил, птицелов? А… Приехали мы на наше поле, вылезли из телеги. В небе проснулись жаворонки. Потом взошло солнце. Мы жали.

15

Мера площади = 5012 м².

И как наяву вижу я, мэй, птицелов, надел соседей Попеску, земля их рядом с нашей была. Подоспели и они на жатву со всем семейством. Человек пять их было — старик со старухой, два парня, мои одногодки, да младшенькая их, ее ты знаешь, жена она теперь тебе — Катрина. Сказали соседи нам «бог в помощь!» и замахали серпами. Только старик, ня Костаке, немного поотстал, снопы он вязал за теми за четверыми, которые жали. Когда пригрели солнечные лучи, я разогнулся, отер пот со лба. Потом поглядел вокруг и будто впервые увидел Катрину. Мэй, птицелов, не увидел, а так и застыл посреди поля. Батюшка мой заметил, что я не гнусь больше над пшеницей, вспылил:

— Мэй, Дорикэ, что с тобой? Что никак за работу-то не примешься? Ленью заболел или дурью маешься? До обеда далеко, что ты пялишься на солнце?

Прав был тата, когда говорил, что на солнце заглядываюсь. Такой красивой была Катрина. Не знаю, уж как случилось: в ту минуту, когда меня заколотило, словно в ознобе, и я глаз оторвать не мог от девушки, и она разогнулась и долго глядела на меня. Так мы и смотрели не отрываясь друг на дружку, будто впервые увиделись, пока один из братьев не хлопнул сестру по плечу: