Дикая кошка

— Чего ты, будто остолбенела?

Мы снова взялись за серпы, но я знал: не жить мне без нее, моей будет дочка Попеску.

Мы с отцом жали до полудня. Потом сели обедать. А я все поглядывал на Катрину. Соседи тоже обедали. Отец хоть и занят был едой, но все заметил.

— Приглянулась она тебе, мэй?

— Очень, тата.

— Ну и что теперь?

— Как «что»? Женюсь.

— Поостынь, Дорикэ, а то как бы собаки не завыли средь бела дня. Разве пойдет она за тебя замуж?

— А почему ей не пойти, тата? Я не калека, не урод.

— Так-то так, мэй, Дорикэ! Ты здоров как бык. Силой бог тебя не обидел, а вот ума не дал.

— Ну знаешь, отец! — вскочил я на ноги.

— Сядь, мэй, сядь! Пылищи вон сколько поднял. Что про тебя скажешь, раз телом вырос, а умом не понял, что беден ты, а Попеску — богач и не отдаст за тебя дочку,

— Но и я ей приглянулся, тата! Чую сердцем, люб я ей, и она люба мне.

— С двумя погонами земли хоть кому люб будь, да все без толку, Дорикэ. Я, отец, верно тебе говорю.

Но я не понимал этого тогда, хоть на куски меня режь, птицелов. Мы, двое, хотели быть вместе и не могли из-за других? Эх, молодо-зелено… Откуда мне было знать… Парень как все деревенские парни, одевался я не хуже и не лучше других, работал, правда, поусерднее сверстников, да что в том худого? Но, видать, было…

Вечером, как стемнело, перестали мы с отцом жать, запрягли лошадей, сели в телегу и поехали до. мой. Когда мы поравнялись со двором Попеску, я выпрыгнул из повозки, и отец поглядел на меня, улыбаясь с иронией, а я пошел к колодцу, стянул с себя рубаху, ополоснулся холодной прозрачной водой, и дневную усталость как рукой сняло. И был у меня, эхма, Добрин, вечер… да что теперь говорить… У ворот Попеску я свистнул, потом прокричал кукушкой Но Катрина так и не выглянула. Зато явились ее братаны-верзилы.

— Мэй, кто там? — крикнул один из них.

— Я не вам свистел, — откликнулся я.

Братья подошли к воротам. Узнали меня:

— Это ты, Дорикэ?

— Я.

— Ты в сговоре с Катриной, мэй?

— В сговоре.

Парни открыли ворота и вышли на дорогу. Оба высокие, как и я, но если нападут, я обоих побью. И они это знали, как и я. К моему удивлению, братаны выглядели мирными.

— Мэй, Дорикэ, ты женишься на ней?

— Женюсь!

— Женишься и без приданого?

— Женюсь!

— Дорикэ, а если она голым-гола, в одном платьишке войдет в твой дом?

— Женюсь!

— А бумагу дашь, что ничего не затребуешь после женитьбы?

— Дам!

— Лады, Дорикэ! Завтра потолкуем, — сказал? братья и вернулись в дом.

Я отправился восвояси и не спал всю ночь. Я грезил с открытыми глазами о Катрине. Наутро я рассказал про все отцу. Он рассмеялся.

— Мэй, чертовы парни, видать, всем имуществом хотят завладеть. Говоришь, отдадут сестру нагой-бо-сой? И ты согласился? Да, Дорикэ, хозяина из тебя не выйдет, хоть бы человек получился. Ладно, бери ее, пошли они в з… скупердяи! Крыша над головой у тебя есть, два погона земли после моей смерти твои, пока я в силах буду работать, и ты мне помощник, глядишь, еще погон земли прикупим, проживем как-нибудь. Бери ее, Дорикэ, раз девка тебе приглянулась. А благословит ли вас старик Попеску? Может, у него другие расчеты? Разве отдаст он дочку без приданого? Да и захочет ли породниться со мной, с бедняком? Про это ты не подумал?

Не знаю, Добрин, как тебе сказать, другим я был в те дни человеком. Какое мне было дело до отцовских страхов? Как-то вечером я постучал в дом Попеску. Отдал братьям ту бумагу, мол, женюсь без приданого и после ничего не спрошу ни я, ни Катрина. С девушкой я, правда, еще не говорил, но почему-то был в ней уверен. Я знал, что люб ей. В поле, когда наши взгляды встретились, будто сговорились мы друг с дружкой. Но мне другое надо было услышать на словах, мол, любит. Ты смеешься, Добрин? Нет? Ну и правильно делаешь. Ты, верно, не понимаешь, как можно полюбить девушку, не перемолвившись с ней ни словечком, не обняв ее ни разу?

Итак, я пошел к старику Попеску. Он удивленно открыл мне дверь, но впустил в дом. Катрина сидела на лавке у керосиновой лампы и что-то шила. Будто маков цвет было у нее лицо, мэй, Добрин, или будто красное солнышко. Она не поднимала глаз. Попеску-отец пригласил меня сесть. Я сел. Он пододвинул свой стул ко мне.

— Зачем пожаловал, Дорикэ? — спросил он меня.

— Просить у тебя Катрину в жены, — брякнул я, не поговорив даже про то, про се.

— Что ты сказал, Дорикэ? Повтори, я что-то не расслышал, — насупился старик, и в ту минуту вошли братья Катрины.

— Отдай, отец, раз и она хочет, — сказал один из братьев.

Старик, казалось, спокойно повернулся к дочери.

— Слышь, Катрина! Пришел Дорикэ, сватов не прислал, как заведено, сам заявился тебя в жены просить. Что скажешь?

— Я пойду за него, раз он берет меня, люб он мне, — ответила Катрина. И какой у нее был голос, Добрин! И какая она была красивая! Я таких ни до той поры, ни после не видывал.

Тогда Попеску-отец обернулся к братьям.

— А вы что скажете? Отдавать, что ли?

— Отдавай, тата, отдавай, раз они полюбились друг дружке, не противься, — сказали парни согласно.

— Ну а я, знаете, что скажу? — встал старик со стула. — Одна у меня дочка. И за голь перекатную я ее не отдам. Понял, Дорикэ? Лучше мертвой, чем за бедняком замужем.

И он распахнул передо мной дверь. Я встал и ушел. А что было потом, Добрин? Невмоготу рассказывать. И врагу такого не пожелаешь. Душа у меня высохла от горя. Будто оборвалось что-то внутри, я заболел, расхворался так, что не вставал с постели. Старики ходили вокруг меня на цыпочках, знахарку позвали, чтобы она поворожила надо мной, болезнь зыгнала, мать говорила, что околдован я, вот и сохнет у меня душа. Думал, помру я, Добрин. Лицо у меня было поначалу восковое, потом серое, землистое. Напрасно я глотал травяные отвары, ничего не помогало.

Однажды отец пришел с каким-то странным лицом.

— Брось валяться, Дорикэ, — сказал он мне, — не будь дураком. Замуж выходит твоя Катрина. Как жить-то дальше будешь?

— Как замуж? — спросил я его, будто замужество не было делом привычным, а она девушкой на выданье.

Я приподнялся на постели и долго, не отрываясь, глядел на отца. Он не выдержал моего взгляда, повернулся спиной и вышел, оставив меня одного. Я сел, свесив ноги с кровати, и глядел в пустоту_; будто пытался что-то припомнить. Потом с трудом натянул рубаху, брюки, достал нож из тайника и вышел из комнаты. Отец мастерил что-то во дворе. Увидев, что я едва держусь на ногах, он подошел ко мне и сказал упавшим голосом:

— Куда ты идешь, Дорикэ, сынок?

Только-то и спросил тата. Я не ответил и, шатаясь, отправился к дому Попеску. Полдень миновал.

Я шел и ничего не видел вокруг. Мне казалось, Добрин, что была ночь. Я подошел к воротам и отворил их на ощупь. Там, во дворе, навстречу мне первой попалась Катрина. И я сказал ей:

— Катрина, что ты делаешь, моя люба?

— Ох, Дорикэ, голубь мой, зачем ты пришел?

Эхма, Добрин, тудыть твою растудыть, птицелов злосчастный, будто огнем меня опалило, как сказала она: «Голубь мой». Будто насквозь прожгло. И я сразу пришел в себя.