Дикая
Шрифт:
Лейф прицелился, встав на одно колено. Леди затанцевала на месте, царапая передними копытами лед, потом опустила голову и взглянула на нас. Я резко вдохнула, и в этот момент Лейф спустил курок. Пуля ударила Леди прямо между глаз, в середину ее белой звездочки, именно так, как мы и надеялись. Она дернулась так сильно, что кожаный недоуздок разорвался и упал с ее морды, и она встала, не двигаясь, глядя на нас с ошеломленным выражением.
— Стреляй еще раз! — выдохнула я, и Лейф сразу выстрелил, выпустив ей в голову еще три пули, одну за другой. Она пошатывалась и дергалась, но не падала — и не убегала, хотя и не была больше привязана к дереву. Ее глаза уставились на нас с безумным выражением, шокированные тем, что мы сделали, на морде расплывалось созвездие бескровных дырочек. В одно мгновение я поняла, что мы поступили неправильно — не потому, что решили убить ее, но потому, что решили, что мы сами должны это сделать. Мне следовало настоять,
— Стреляй! Стреляй же в нее! — умоляла я брата с утробным воем. Я и не знала, что способна издавать такие звуки.
— У меня патроны кончились! — завопил Лейф.
— Леди! — взвизгнула я. Пол сграбастал меня за плечи, чтобы притянуть к себе, и я стала отбиваться, задыхаясь и подвывая, как будто он хотел забить меня до смерти.
Леди сделала один шаткий шаг, а потом упала на передние колени, ее тело жутко наклонилось вперед, как будто она была огромным кораблем, медленно тонущим в море. Мотая головой, она издала глубокий стон. Кровь хлынула из ее мягких ноздрей внезапным, сильным потоком, ударив в снег так горячо, что он зашипел. Она кашляла и кашляла, каждый раз извергая ведра крови, ее задние ноги подогнулись в мучительно медленном движении. Она зависла на полусогнутых, гротескно пытаясь снова встать, а потом наконец опрокинулась на бок, лягаясь, брыкаясь и изгибая шею, силясь подняться снова.
— Леди! — выла я. — Леди!
Лейф схватил меня за плечи.
— Отвернись! — крикнул он, и мы вместе отвернулись. — ОТВЕРНИСЬ СЕЙЧАС ЖЕ! — заорал он Полу, и Пол повиновался.
— Пожалуйста, приди и забери ее, — нараспев стал говорить Лейф, заливаясь слезами. — Пожалуйста, приди и возьми ее. Приди и возьми. Пожалуйста.
Когда я обернулась, Леди наконец уронила голову на снег, хотя бока ее все еще вздымались, а ноги подергивались. Мы втроем, шатаясь, подошли ближе, проваливаясь сквозь снежную корку по колено. Мы смотрели, как она медленно дышит, делая гигантские вдохи, а потом в конце концов она вздохнула в последний раз — и тело ее замерло.
Лошадь нашей мамы. Леди. Стоунволлз Хайленд Нэнси была мертва.
Сколько это длилось — пять минут или час, — не знаю. Я где-то обронила варежки и шапку, но не могла взять себя в руки, чтобы поискать их. Ресницы у меня смерзлись от слез. Волосы, которые ветер бросал мне в лицо, от слез превратились в сосульки и позвякивали, когда я двигалась. Я в отупении откидывала их прочь с лица, не в силах даже обращать внимание на холод. Я упала на колени рядом с крупом Леди и в последний раз провела ладонями по ее забрызганному кровью туловищу. Она была еще теплая — точно как мама, когда я вошла в больничную палату и увидела, что она умерла без меня. Я смотрела на Лейфа и гадала, вспоминает ли он то же, что и я. Я подползла к ее голове и коснулась холодных ушей, мягких, как бархат. Накрыла ладонями черные входные отверстия от пуль в ее белой звездочке. Глубокие туннели, которые выжгла ее кровь в снегу, уже начали подмерзать.
Мы с Полом смотрели, как Лейф вынул нож и срезал пряди светлых рыжеватых волос с гривы и хвоста Леди. Одну из них он протянул мне.
— Теперь мама может переправиться на другую сторону, — проговорил он, глядя мне в глаза, как будто во всем мире остались только мы вдвоем. — В это верят индейцы — что когда умирает великий воин, нужно убить его лошадь, чтобы он смог переправиться на другую сторону реки. Это такой способ оказать ему уважение. Может быть, теперь мама сможет ускакать прочь.
Я представила себе, как наша мама пересекает огромную реку на сильной спине Леди, наконец покидая нас — теперь, почти три года спустя после ее смерти. Я хотела, чтобы это оказалось правдой. Это было то, чего я желала, когда у меня появлялась возможность загадывать желания. Не чтобы мама прискакала обратно ко мне — хотя, конечно, я этого хотела, — но чтобы они с Леди ускакали вместе. Чтобы мой самый худший в жизни поступок оказался исцелением, а не убийством.
Я наконец заснула той ночью в лесах за палаточным лагерем «Уайт Хорс». И когда я заснула, мне приснился снег. Не тот снег, на котором мы с братом убили Леди, но тот, по которому я только что шла в горах. И воспоминание о нем было более пугающим, чем сам этот опыт. Всю долгую ночь мне снилось то, что могло случиться, но не случилось. Как я поскальзываюсь и съезжаю вниз по предательскому склону, срываясь с утеса или врезаясь в скалы внизу. Как я иду, иду, но так и не нахожу дорогу, окончательно сбиваюсь с пути и умираю от голода.
На следующее утро за завтраком я изучала свой путеводитель. Если я пойду наверх, к МТХ, как планировала, то мне снова предстоит идти по снегу. Мысль об этом пугала меня, и, вглядываясь в карту, я обнаружила, что делать это вовсе не обязательно. Я могла вернуться к палаточному городку «Уайт Хорс» и пройти еще дальше
на запад, к Бакс-Лейк. Оттуда я могла пойти по колее, проложенной внедорожниками, на север, поднявшись к МТХ в месте, которое называлось Три Озера. Альтернативный маршрут по длине был почти таким же, как и отрезок МТХ, приблизительно 24 километра, но располагался на достаточно небольшой высоте, и там могло не оказаться снега. Я свернула лагерь, прошла обратно по тропе, по которой поднималась вчера ночью, и с вызовом прошагала по всем мощеным дорожкам «Уайт Хорс».Я упала на колени рядом с крупом Леди и в последний раз провела ладонями по ее забрызганному кровью туловищу. Она была еще теплая — точно как мама, когда я вошла в больничную палату и увидела, что она умерла без меня.
Все утро, идя на запад к Бакс-Лейк, потом на север и на запад вдоль его берега, прежде чем выйти на разбитую машинами колею, которая вывела бы меня обратно к МТХ, я думала о коробке с припасами, которая ждала меня в Белден-Тауне.
И не столько о коробке, сколько о двадцати долларах, которые должны были лежать внутри. И даже не столько о самой бумажке, сколько о продуктах и напитках, которые я смогу купить на эти деньги. Час за часом я шла в полуэкстатическом-полумучительном состоянии грезы, фантазируя о пирогах и чизбургерах, шоколаде и бананах, яблоках и зеленом салате — и главным образом о лимонаде Snapple. В этом вообще не было никакого смысла. В жизни до МТХ я всего пару раз пила такой лимонад, и хотя он мне нравился, ничего выдающегося в нем я не находила. Это был не мой напиток. Но теперь он навязчиво преследовал меня. Желтый или розовый — неважно. Дня не проходило, чтобы я не представляла себе в ярких деталях, каково это — взять бутылку в руку и поднести ее ко рту. В иные дни я запрещала себе думать о нем, чтобы не спятить окончательно.
Час за часом я шла в полумучительном состоянии грезы, фантазируя о пирогах и чизбургерах, шоколаде и бананах, яблоках и зеленом салате — и главным образом о лимонаде.
Видно было, что дорога к Трем Озерам лишь недавно освободилась от снега. Местами на ней образовались огромные трещины, и потоки тающего снега бурлили широкими зияющими промоинами вдоль ее обочин. В середине дня я почувствовала знакомое тянущее ощущение внутри. Пришли месячные, сообразила я. Первые на маршруте. Я почти забыла о том, что они вообще должны прийти. Новый способ осознания своего тела, появившийся у меня с начала похода, затмил все прежние способы. Меня больше не беспокоил сложный вопрос о том, действительно ли я чувствую себя капельку толще или худее, чем накануне. Не существовало такого понятия, как «неудачный день». Мельчайшие внутренние вибрации перекрывались откровенной болью, которую я постоянно ощущала в форме ноющей ступни или мышц плеч и верхней части спины, которые стягивались в узлы и пылали так сильно и жарко, что мне приходилось останавливаться по нескольку раз в час и проделывать серию движений, которые обеспечили бы пару мгновений облегчения. Я сняла с плеч рюкзак, порылась в аптечке и отыскала комковатый клок натуральной губки, который положила в маленький зиплок-пакетик перед началом похода. Перед тем как отправиться на МТХ, я воспользовалась ею только пару раз, в порядке эксперимента. Тогда, в Миннеаполисе, эта губка показалась мне разумным способом решить проблему месячных на маршруте, учитывая обстоятельства; но теперь, держа ее в руке, я была в этом отнюдь не уверена. Я попыталась вымыть руки водой из бутылки, одновременно смачивая губку, потом выжала ее, стянула шорты, присела на корточки над дорогой и засунула губку как можно дальше во влагалище, прижимая ее края к шейке.
Натягивая шорты обратно, я услышала приближающееся ворчание мотора, и через пару мгновений красный грузовичок-пикап с расширенной кабиной и шинами не по размеру завернул за поворот. Водитель ударил по тормозам, когда заметил меня, пораженный этим зрелищем. Я тоже была поражена — и заодно глубоко благодарна судьбе, что он не застал меня сидящей на корточках, полуголой и с рукой между ног. Когда грузовичок притормозил рядом со мной, я нервно помахала ему.
— Привет, — произнес мужчина и потянулся ко мне через открытое окно. Я взяла его за руку и потрясла ее, смущенно думая о том, где только что побывали мои пальцы. В кабине грузовичка вместе с ним было еще двое мужчин. Один сидел на переднем сиденье, а другой — на заднем, вместе с двумя мальчиками. На мой взгляд, мужчинам было около тридцати, а мальчикам — около восьми.
— Вы направляетесь к Трем Озерам? — спросил мужчина за рулем.
— Ага.
Он был симпатичный, ухоженный; белый, как и второй мужчина рядом с ним, как и мальчики на заднем сиденье. Третьим в их компании был латиноамериканец с длинными волосами, и спереди его рубашку топорщило пивное брюшко.
— Мы собираемся туда, чтобы порыбачить. Мы бы вас подвезли, да у нас места нет, – продолжал он, указывая на заднюю часть грузовичка, переоборудованную под кемпер.
— Ничего страшного. Я люблю ходить пешком.