Дикки-Король

Вздохнув, он посчитал ненужным говорить об этом с Полиной.

— Если в воскресенье Дикки объявит, что окончательно пришел к «Детям счастья», ты что станешь делать?

— Не знаю, — ответила Полина. — Я вовсе не против, но…

— Но?..

— Даже Дикки, — с грустью сказала Полина (и что-то трогательное промелькнуло на ее внезапно повзрослевшем личике), — даже Дикки не скажет, что мне делать…

Никола с каким-то благоговением промолчал.

Жана-Лу, хотя он и был вне себя от злости, все-таки поразило, как нищенски выглядела комната. Граф всегда принимал его в малом салоне, заполненном семейными реликвиями, чья ветхость могла показаться свидетельством любви к прошлому.

Однако комната, куда не заглядывало солнце, жалкие и выцветшие обои, стоящая в углу, вдалеке от окна, кровать, помятые подушки — все без прикрас говорило о нужде, одиночестве; Жан-Лу почти растрогался.

Точно так же его растрогал бы любой другой старик, небритый, всеми покинутый и вынужденный в час обеда тащиться в узенькую, забитую грязной посудой, импровизированную кухоньку, чтобы съесть там кусок черствого хлеба с двумя сардинками в масле. Но его дядя, граф де Сен-Нон, таким стариком не был. Их связывало слишком много воспоминаний, вымогательств, взаимных обязательств, слишком многое разделяло и соединяло их. Впрочем, граф не казался тяжело больным.

— Ты плохо себя чувствуешь? Устал?

— Да, это верно, — ответил граф. — Устал.

Он ничуть не стремился сделать вид, будто визит Жана-Лу доставляет ему удовольствие. Весь мир графа рухнул после вторжения Тома; он был убежден, что та малопочтенная компания, с которой он заключил сделку, всегда будет оставаться в стороне, вдали от его подлинной жизни — поддержания замка, терпеливого восстановления семейного владения, — жизни такой аскетической и столь пронизанной одной мыслью, что граф полюбил переписываться с бесчисленными родственниками: с ними он почти никогда не встречался, но, испытывая наслаждение коллекционера, тщательно фиксировал, каково их положение в обществе. И в это северное крыло, куда никто не проникал, в его убежище, в его оазис ворвалась эта скотина, набросилась на него, обошлась с ним, как с их сообщником! Больнее полученных ударов графа потрясло это злокозненное нарушение всех приличий. Разве прилично говорить о подобных вещах? Да, он сдавал свои необъятные подвалы для того, чтобы хранить таинственные тюки, но разве он хотя бы однажды подумал об их содержимом? Да, впрочем, как можно об этом думать, смотря на мсье Хольманна, такого вежливого и попивающего свой китайский чай, сидя под небольшим полотном Ренуара? Нет, Хольманн не имел никакого права присылать эту скотину, раскрывать перед графом всю грязную изнанку сделки, единственным достоинством которой было то, что она совершена в тайне. И неожиданное вторжение этой мелкой сошки, такой пошлой и грубой, — делало еще более тягостными само присутствие и визит Жана-Лу, одетого словно богатый клошар. Кроме того, графа также шокировали роскошная шелковая рубашка цвета слоновой кости с закатанными руками, повязанный вокруг шеи грязный платок от Сен-Лорана, под ним виднелась золотая цепочка, равно как и потертые, совсем заношенные джинсы, которые кое-где поползли по швам. А то, как вяло и развязно Жан-Лу опустился в просиженное кресло у его изголовья, показалось графу настоящим вызовом. Он весь покрылся потом: от бессильной ярости, от того, что был вынужден притворяться.

— Как поживает Алиетта? — спросил он тем не менее слабым голосом.

— Ма, как обычно, на Балеарах, запасается на зиму, — гнусаво ответил Жан-Лу. — Напрасно я твержу ей, что теперь это немодно… Но я приехал не за тем, чтобы обсуждать маман.

— Ты, я полагаю, приехал участвовать в этой оргии. В сем «художественном мероприятии»… Подумать только, ведь здесь мы принимали Жермену Любэн! Перед войной, естественно…

— И на Жермену Любэн ты тоже спустил псов? — перебил Жан-Лу.

Граф промолчал, он задыхался. Значит, все вокруг нападают на него потому, что он спустил собак на этого паяца! Это уж слишком! Графа душила несправедливость.

— Ты, наверно, совсем спятил, если спускаешь собак на моего ГП?

— Главного патрона? — пробормотал граф, делая нечеловеческое усилие, чтобы улыбнуться.

— Главного питателя. Пойми, мы с тобой можем посмеяться над этим. Но я впервые вижу, что ты откалываешь такую забавную штуку. Однако я очень бы хотел, чтобы меня не впутывали в нее. Я приезжаю, и все набрасываются на меня: «Твой дядюшка отключил воду, твой дядюшка спустил собак, твой дядюшка никому житья не дает». Так вот, слушай: или ты будешь считать себя хозяином гостиницы и уважать своих клиентов, или будешь вести себя как хозяин замка и уважать своих гостей.

— У меня нервы не выдержали, — почти униженно оправдывался граф. — Ты знаешь, мой маленький Жан-Лу, для меня уже была тяжким ударом необходимость принять эту группу… Если говорить откровенно, почти секту… Мне гораздо больше пришлись бы по душе деяния святого Фрациска, но, увы…

— Вот именно, увы! Они не не приносят денег. Ты зря нос воротишь…

— Ты несправедлив, Жан-Лу!

Жан-Лу был несправедлив вдвойне. Потому, что на эти жертвы граф шел ради него, наследника. И потому, что именно по совету Хольманна он принял эту шайку — идеальная находка для полиции в случае, если бы, несмотря на тайком установленные бронированные двери, обнаружилось, что же хранится в подвалах.

— Все это я делаю ради тебя!

— Ради меня?! Но разве я просил тебя что-нибудь для меня делать?

Жан-Лу, разозлившись, вскочил и принялся расхаживать по этой жалкой комнате. На комоде он заметил снятую десятью годами раньше фотографию всей семьи на парадной лестнице, что лишь усилило его ярость.

— О, я знаю, ты в этом не нуждаешься! — с горечью воскликнул граф. — На глупостях этого несчастного ты зарабатываешь достаточно денег, чтобы содержать замок Сен-Нон. Кстати, я не упрекаю тебя за это, но ты бы мог вести себя скромнее, не рекламировать себя, взять псевдоним, кстати, так сделала твоя двоюродная бабушка Каро, которая писала романы-фельетоны из светской жизни для «Дамского журнала»: знаешь, об этом стало известно лишь после ее смерти!

Жан-Лу, несмотря на злость и намерение выложить дяде всю правду, не смог сдержать смех. Его сравнивают с тетушкой Каро («Любовь и долг», «Преступная герцогиня», «Лина-испанка») и при этом вспоминают «Дамский журнал»! К сожалению, граф не сумел воспользоваться этим поводом, чтобы разрядить атмосферу. Ему сейчас было не до шуток.

— В конце концов, со своими деньгами ты мог бы избавить меня от множества забот. Я говорю не о себе, о поместье. Необходимо кое-что отремонтировать, кое-что перестроить.

— Ни за что, — отрезал Жан-Лу, который опять помрачнел. — Ни за что. Я не хочу всю жизнь жить вроде тебя, между счетов и писем кредиторов, покрываясь плесенью в этой дыре, разглядывая генеалогическое древо… Слышишь, ни за что. Если ты думаешь, что и на этот раз разжалобишь меня своими дырявыми водосточными трубами и филлоксерой, угрожающей виноградникам, то ты ошибаешься. Слушай меня: мне тридцать лет, вот уже десять лет я вкалываю, как вол, чтобы выбраться из этого аристократического болота, потому что до него никому нет дела. Годами мама не каждый день, даже не через день, ела мясо, но зато она всегда жила на проспекте Моцарта. Люди с проспекта Моцарта жалости не вызывают. И вот я нашел мсье Дикки Руа, которому выпало счастье быть сыном крестьянина и не заботиться о кровле замка, а моя мамочка ездит теперь на Балеары и ест бифштексы сколько влезет. Если ты считаешь, что, работая на мсье Дикки-Короля, я каждый день устраиваю скандалы, ты сильно заблуждаешься. Даже если мсье Дикки-Король, который не может разобраться в партитуре «Брата Жака», выговаривает мне, что моя песенка звучит слишком резко, или слишком громко, или не выражает его оригинальной личности, то я собак не спускаю! Я не отключаю воду, не давлю его своими предками, не ряжусь в тогу своего достоинства аристократа! Да, разумеется, отвечаю я, я все исправлю, мсье Дикки Руа, ваша мысль великолепна, и ДЕЛАЮ все это! И ты, который за свою жизнь ничего не сделал собственными ручками, тоже будешь все это делать и не будешь мешать моему бизнесу, понял? Понял?

Опять на него орут! Графу казалось, что у него раскалывается голова. И ему захотелось поскорее снова погрузиться в лихорадочный, но заполненный видениями из прошлого сон; даже сны графа на полвека отстали от жизни. Только чувство долга еще удерживает его на земле.

— Я был доведен до крайности, — с усилием проговорил он. (Жан-Лу заметил, что граф сильно покраснел: уж не сердечный ли у него приступ?) — Это не повторится. Ты сохранишь свой источник доходов. Но, Жан-Лу, попытайся понять, в твоих же интересах вложить немного денег…

— Я сказал тебе — ни за что! — заорал Жан-Лу с неподдельной злостью, которая усугублялась каким-то смутным чувством вины. — Больше и не заикайся о крышах, водосточных трубах, тракторе, обивке для будуара, о муравьях в деревянной обшивке и уховертках в коврах… Повторяю — я больше не дам ни гроша! Пусть замок развалится, мне на это наплевать. То немногое, что я сделал для тебя, я делал не из-за любви к тебе! А потому, что ты не отвернулся от мамы, когда она развелась, и потому, что лишь это одно ее тогда поддержало. Но я расплатился. Расплатился сполна. Ты можешь прожить на арендную плату, а с замком твоим ничего не случится, пока ты жив. Вот все, что мне надо. Вкладывать деньги в эту развалину! Всю жизнь быть в плену воспоминаний, старых обид, старых долгов! Да лучше я пущу на ветер все, что заработал!