Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана
Шрифт:
Когда я отправился в Японию, переговоры в Брюсселе еще не начались. Но я был уверен в успехе британской инициативы и в нашей поддержке ее, хотя, как мне казалось, время начала ведения переговоров о военных приготовлениях и обороне еще не пришло, считая опасения европейцев несерьезными. Вместе с тем я согласился с их требованиями определенных заверений и гарантий, но видел опасность в том, что некоторые из них побудят их к ведению военных приготовлений. В подробном анализе проблем нашей внешней политики, представленном мной Маршаллу 24 февраля, я высказал мнение, что инициатива Англии по созданию Западного союза требует нашей поддержки, но в то же время до принятия окончательного решения необходимо дальнейшее изучение этой проблемы. Я легковерно полагал, что никакой спешки тут пока не было и что вопрос останется открытым до моего возвращения.
В день моего отъезда кризис в Чехословакии достиг своего апогея. Происходившие там
Еще большее значение, на мой взгляд, для официальных лиц Вашингтона имела телеграмма, полученная 5 марта из Берлина от генерала Люциуса Клея. В течение целого ряда месяцев генерал сообщал, что, исходя из логического анализа, война с Советским Союзом, по крайней мере в "ближайшие десять лет", маловероятна.
В телеграмме было сказано: "В последние недели отмечены резкие изменения в поведении советской стороны, которые я не могу идентифицировать, но которые наводят на мысль, что война может вспыхнуть драматично и неожиданно"{36}.
Я почти убежден, что перехваченные генералом Клеем радиопереговоры русских в накаленной атмосфере Берлина были первыми признаками принятия ими решения об установлении блокады Берлина. Убежден, что более глубокое знание подоплеки этого вопроса и положения дел у русских позволило бы ему не впасть в истерику, которую отражает его телеграмма. Госдепартаменту же и другим официальным лицам в Вашингтоне следовало бы оценить это сообщение, посоветовавшись с людьми, хорошо знающими Россию. Телеграмму эту мне не показывали вплоть до моего прибытия в середине марта на Филиппины. Я немедленно послал свои соображения в Вашингтон, но было уже поздно. Военные и разведывательная братия (решающее слово за военными) к тому времени уже увязали телеграмму Клея с чехословацкими событиями. В верхних эшелонах власти началась предвоенная паника, усугубленная докладом Центрального разведывательного управления президенту 16 марта, в котором говорилось, что "войну следует ожидать в пределах шестидесяти дней". Через сутки, когда другие службы установили предположительный срок начала военных действий через две недели, военно-воздушные силы были приведены в состояние боевой готовности.
Неправильная оценка сложившейся обстановки тут же сказалась на отношении правительства к Брюссельскому союзу. На следующий день, 17 марта, договор подписали, а президент назначил проведение совместного заседания обеих палат конгресса. Он первоначально планировал выступить с ритуальной речью в Нью-Йорке в день святого Патрика, однако отмечал впоследствии в своих мемуарах: "...Угрожающие события в Европе происходили столь стремительно, что... я счел необходимым выступить перед нацией в конгрессе"{37}.
В своем выступлении он одобрил Брюссельский договор, заявив, что мы окажем ей свою поддержку и доверие: "...Соединенные Штаты окажут свободным нациям ту поддержку, которая потребуется складывающейся обстановкой, соответствующими средствами. Уверен, что решимость свободных стран Европы к самозащите встретит адекватную решимость с нашей стороны оказать им в этом необходимую помощь".
Еще до подписания Брюссельского договора Госдепартамент приступил к изучению различных путей оказания американской помощи в вопросах обороны странам, в него входящим.
В своем кратком изложении мартовского кризиса 1948 года хотел бы подчеркнуть, что оба события, повергшие официальный Вашингтон в дрожь консолидация власти коммунистов в Чехословакии и попытка выставить западных союзников из Берлина, - являлись лишь защитной реакцией советской стороны в связи с удачным началом осуществления плана Маршалла и подготовкой западных держав к формированию сепаратного правительства в Западной Германии. Как и инспирированные коммунистами забастовки, захлестнувшие Францию и Италию осенью 1948 года, они отражали попытку Москвы, пока еще не поздно, разыграть политические карты, которыми она располагала на Европейском континенте. Такую реакцию я, собственно говоря, ожидал и принимал в расчет. Ранее я упоминал о документе, направленном мной из Москвы в Вашингтон, подготовленном в период, предшествовавший капитуляции Германии, и озаглавленном "Международное положение России в канун окончания войны с Германией". Полный текст этого документа приведен в приложении. Хочу тем не менее обратить ваше внимание на некоторые его аспекты.
Если западным державам удастся выдержать свою политическую линию, отказав России в моральной и материальной поддержке ее устремлений в консолидации своего влияния
в Восточной и Центральной Европе, она, скорее всего, будет не в состоянии в течение длительного времени удерживать это влияние на всей территории, на которую сейчас предъявляет свои претензии. И в этом случае ей придется что-то менять и от чего-то отказываться{38}. Когда же изменения в советской политике произойдут, они, вне всякого сомнения, будут прочувствованы не только в западных странах, но и во всем мире. Доверенные лица Советов, очевидно, смогут и далее удерживать свою власть на определенных территориях, но поступят в соответствии с небезызвестным выражением Троцкого: "Надо хлопнуть дверью, да так, чтобы содрогнулась вся Европа". При этом коммунистические партии и их клики постараются устроить максимальные затруднения для западных демократий, а миру придется вспомнить слова Молотова, произнесенные им в Сан-Франциско: "Если конференция не согласится на выдвигаемые Россией условия установления мира и безопасности, она попытается добиться этого в другом месте".Если западный мир сможет противостоять такому взрыву болезненного раздражения, а демократии покажут, что готовы постоять за себя в борьбе с наихудшими проявлениями в деятельности дисциплинированного, но неразборчивого в средствах меньшинства населения в своих странах, в деятельности, исходящей из политических интересов Советского Союза, Москва будет вынуждена разыграть свою последнюю козырную карту. У нее просто не будет других средств, чтобы воздействовать на западный мир. Следовательно, надо ожидать начала военных действий, поскольку русские захотят продемонстрировать свои возможности. И происходить это будет на суше, так как Москва не располагает достаточными военно-морскими и военно-воздушными силами, чтобы бросить вызов в этих областях западным державам.
В 1948 году, то есть через три года после того, как были написаны эти строки, ничто не поколебало моей уверенности в правильности моего анализа. Я считал, что ничего неожиданного, ничего экстраординарного в поведении коммунистов - массовые забастовки во Франции и Италии, государственный переворот в Чехословакии и блокада Берлина - не происходило, хотя эти события вызвали большую тревогу в западных столицах в конце 1947-го и начале 1948 годов.
Но это было не что иное, как "оскал клыков". Не видел я и причин для стремительного наращивания нашей военной мощи и установления новых отношений с союзом европейских стран. Ко всему происходившему у меня были объяснения. Моя ошибка заключалась в том, что до меня не доходило: эти мысли, высказанные мной в донесении из Москвы, в статье "X" и многочисленных разговорах и беседах в Госдепартаменте, были очень слабыми и робкими и не соответствовали представлениям официального Вашингтона. Что касается военных, то они мои соображения вообще в расчет не принимали. Та же картина была и в самом Госдепартаменте, может быть, за исключением одного-двух человек. Генерал Маршалл был доволен работой, проделанной мной по вопросам возрождения Европы, но и он, как мне представляется, не полностью понимал всей рациональности моих суждений. Если он и прочитал с должным вниманием мое предупреждение, которое я представил ему осенью 1947 года, о том, что коммунисты наверняка предпримут определенные меры в отношении Чехословакии, если программа нашей помощи Европе будет осуществляться успешно, то он совсем забыл о нем, в чем я нисколько не сомневаюсь, в конце февраля 1948 года. И ни президент, ни Пентагон не придали ему никакого значения. Ныне, оценивая свою собственную роль в принятии политических решений Вашингтоном в те годы, вынужден признать, что если моя телеграмма из Москвы в феврале 1946 года и статья "X" привлекли к себе большое внимание государственных деятелей, то все остальное своей цели не достигло. Единственное объяснение этому я нахожу в том, что реакции Вашингтона носили субъективный характер, находясь под влиянием внутриполитической обстановки и отражая общественные интересы, и нисколько не учитывали теоретические аспекты и предпосылки нашего международного положения. Я был слишком наивен, полагая, что правильный анализ определенных событий, проведенный по указанию некоего должностного лица и получивший его одобрение, окажет необходимое влияние на высокоэмоциональный, объемный, напыщенный и эгоцентричный процесс, в ходе которого вырабатываются мнения и решения официального Вашингтона.
Во время своей поездки на Дальний Восток в феврале-марте 1948 года я посетил не только Японию, но и Филиппины и Окинаву. В Вашингтон возвратился уже в конце марта. По возвращении у меня открылась язва двенадцатиперстной кишки, и я попал в морской госпиталь в Бетесде уже в день приезда. Выписавшись из госпиталя, я отправился сразу же на свою ферму в Пенсильвании на выздоровление. Таким образом, за своим столом в Вашингтоне я оказался только 19 апреля. Тогда же я ознакомился со всеми событиями, происшедшими за истекшие недели, и положением дел с проблемой перевооружения и обороны европейцев.