Дипломаты (2 часть)

Англичанин сразил наповал чекиста, идущего впереди. В следующий момент упал с простреленной головой и сам Кроми.

Репнин слушал рассказ незнакомца, и в памяти встал январский вечер восемнадцатого года, пестрая стая питерских аристократов, атакующая столы расчетливых англичан, беседа с сэром Джорджем Бьюкененом о путях новой русской дипломатии и руки сэра Джорджа, лежащие на столе без признаков жизни.

Репнин вышел в коридор. Незнакомец (нестарый человек в офицерском кителе с отпоротыми погонами) продолжал свой рассказ.

– Стены посольств уже никого не сдерживают, если огонь перенесен за их пределы! – произнес незнакомец. – Линия фронта пересекла апартаменты посла, и «максимы» ведут огонь по кабинету первого советника! Вы улыбнулись иронически? – обратился человек в кителе к Репнину.

– Как следует из ваших же слов, не столько по апартаментам, сколько из апартаментов, – заметил Репнин.

Человек в кителе смутился:

– А это уж как когда!

Дверь купе в дальнем конце коридора открылась, и вышел Кокорев, одетый необычно: пиджак, косоворотка, брюки в сапогах.

– Николай Алексеевич, нам с вами никак не разминуться! – произнес он, быстро приближаясь. – Еще в Москве до отправления поезда мне показалось, что я услышал ваш голос.

Действительно чудо, и не только по той причине, какую имел в виду Кокорев. Чудо в другом: разговор, который только что услышал Репнин, будто вызвал сюда Кокорева.

– Заходите. Василий Николаевич (время не обскачешь – Репнин может назвать Кокорева так), в купе я один. Вы надолго в Питер?

– Дня на три… Дзержинский там.

– События переместились? – спросил Репнин.

– Нет, почему же? Эпопея Локкарта достигла своей кульминации. Локкарт – это Хлебный переулок в Москве.

– Разве это все еще его адрес? – спросил Репнин.

– Нет, – ответил Кокорев. – С той ночи, – пояснил он. – Признайтесь, что вы не очень верили, что Локкарт пойдет так далеко?

Репнин сел удобнее, опершись спиной о стену вагона.

– А я и сейчас принимаю это до определенного предела.

Кокорев не мог скрыть улыбки – он будто хотел сказать: «В известном возрасте человек нелегко расстается со своими заблуждениями».

– А вы знаете, что произошло?

Что имел в виду Кокорев? События в Хлебном переулке? Всю эту историю, которая пошла по Москве под названием «арест Локкарта»? Это имеет в виду Кокорев?

– Я хочу знать, что произошло, – сказал Репнин с той грубой прямотой, какая у него обнаруживалась не часто.

– У вас есть два часа. Николай Алексеевич?

– У меня есть ночь.

– Вряд ли от вас потребуется такая жертва, – сказал Кокорев и улыбнулся, улыбнулся рассеянно, думая уже о том, что намеревался рассказать Репнину. – Должен признаться. Николай Алексеевич, сомнения, и немалые, были и у меня. Все произошло, как вы знаете, в ночь на первое сентября. Когда во тьме встало это шестиэтажное здание в Хлебном переулке, очень плоское, зауженное, не без претензии на моду, я, признаться, подумал: почему Локкарт поместил свою резиденцию в многоэтажном доме, а не в особняке, как живут обычно люди его круга? Чем объяснить это: неискушенностью или желанием иметь по соседству таких, как он сам? А может, все от молодости, от щегольства – для него комфорт не роскошь, а потребность. Мне тоже нравятся эти новые дома, построенные в начале века, – их много в Питере на Каменноостровском. Есть в этих домах нечто от прогресса времени. Нет, не только лифт, паровое отопление, электричество – сам стиль дома, обилие стекла и камня, высокие потолки, простор… Этот шельма Баскаков был человеком расчетливым, он и хозяин, он и подрядчик: строит первый этаж, а подвал уже сдал в аренду, строит второй – сдал первый и так до самого неба, лишь бы фундамент был толстым, лишь бы основа выдюжила! Хоть он сдавал по этажам, а подобрал квартирантов одни к одному: генералы в отставке, присяжные поверенные, крупные чиновники, знатные иностранцы. Я не знаю, жил ли здесь Локкарт, когда был вице-консулом. В доме один подъезд, и это облегчило нам задачу. Былой комфорт заметно поубавился в этом новом доме – восемнадцатый год! Лифт не работает, электричество на *** выключено, и свет от наших зажигалок поскакал по бугристому восьмиграннику, которым на лестничных площадках застеклены просветы. Вот так, размахивая зажигалками, пошли на пятый этаж. Шел, думал: как-то встретит Локкарт? Представьте ощущение чисто психологическое: месяцы и месяцы держать человека в поле зрения, думать о нем день и ночь, знать его так, как, наверно, знают его немногие, и потом встретиться лицом к лицу в той своеобразной обстановке, в какой предстояло вше встретить его этой ночью. Стук в дверь, заспанный голос секретарши, узкий коридор, точно улочка в средневековом городе, и, совсем как в таком городе, коробка уличного фонаря над головой вместо абажура. А потом разговор с Локкартом, который поднялся с постели так проворно, точно ждал нас еще с вечера, а мы запоздали и пришли за полночь. Как сейчас вижу, Локкарт сидит на оттоманке. Уши чуть-чуть оттопырены (он из тех, кого зовут лопоухими), толстые губы сомкнуты, но дышит тяжело – видно, безнадежно простыл. Удушливо пахнет маслянистым кремом, которым смазаны его волосы. Разумеется, обыск очень тщательный. Нет, это не просто холостяцкая квартира, пожалуй, квартира-контора с секретарем и слугами, которые живут тут же, квартира-штаб, где все шесть комнат, даже гостиная и спальня, не столько приспособлены для жилья, сколько для работы, где батареи полных и пустых бутылок, которые никуда не упрятать, в сочетании с такими же запасами сигарет и папирос свидетельствуют, что работа эта преимущественно ночная, где деньгами, и царскими и советскими, в крупных купюрах, забиты ящики письменного стола, где пистолет и патроны лежат у хозяина квартиры под рукой… Это квартира – командный пункт, квартира-бивуак, куда можно было явиться и по телефонному звонку, и, что надежнее, по световому знаку в окне – дом стоит, как утес, окна пятого этажа видны издали, при желании их можно рассмотреть и с Поварской в любую непогоду. Последнее, что я увидел, когда обыск заканчивался, окна, уже тронутые предрассветным солнцем, желтое лицо Локкарта, зябко пожимающего плечами, и груду денег на обеденном столе, именно груду – такое количество денег можно увидеть только в банке. Кстати, позже я не раз возвращался в мыслях именно к этой груде денег – как показали последующие события, Локкарт дал этим деньгам работу.

Кокорев умолк – он завладел вниманием своего собеседника и мог позволить себе такую вольность. Он умолк и посмотрел в окно. Поезд шел просторным полем, безлесым и темным, только где-то далеко справа висело облачко тумана, видно, там было озерцо.

– Простите, но для меня ваш рассказ, свидетельство не столько фактическое, сколько эмоциональное, – заметил Репнин осторожно, он очень хотел выразить недоверие к тому, что рассказал Кокорев, но опасался это сделать определенно, боялся ненароком вспугнуть Корева. – Согласитесь, что как ни любопытно эмоциональное свидетельство, в данном случае оно недостаточно…

– Я всего лишь протянул руку, чтобы развязать узел; сейчас вы увидите, как я это сделаю, – засмеялся Кокорев: замечание Репнина не было для него неожиданным. – Я сказал, что и через две недели после этой ночи я все время видел невыспавшегося Локкарта и груду денег на столе. Короче, он передал мешок этих кредиток человеку, который, как был уверен Локкарт. употребит их на захват Кремля… Надеюсь, Николай Алексеевич, что это свидетельство нельзя назвать только эмоциональным, в нем есть и фактическое зернышко?

– Значит, можно рассмотреть уже и финал истории Локкарта – Робинса? – спросил Репнин, он продолжал считать эту историю примечательной для дипломатической хроники восемнадцатого года и хотел знать, как она завершилась.

– Если говорить о Робинсе, то компания против него в прессе достигла точки кипения и, по слухам, он будет судим специальным судом сената…

Репнин молчал, хмуро глядя на Кокорева, который нехотя отвел глаза к окну. Поезд уже миновал поле, и озерцо с белым облачком тумана осталось позади. Теперь пошел лес, а вдоль него старая дорога – сколько шин впечаталось в нее, сколько подков истоптало? Дорога шла рядом с поездом, не опережая его и не отставая.

Кокорев оторвал взгляд от окна.

– Наверно, пройдут годы и Локкарт соорудит толстую книгу, в которой хроника восемнадцатого года, как она возникла перед ним, будет прослоена записями о собственных доблестях. И в этих записях осторожно, чуть иронизируя над временем и собой, Локкарт внушит читателю, как он был прозорлив и храбр.

Репнин улыбнулся:

– Вы полагаете, что он не был храбр?

– Нет, почему же, – тут же отозвался Кокорев. – Наверно, Локкарт был храбр и опасен, очень опасен, как только может быть опасен человек, поступками которого руководит авантюра. Но если говорить о доблестях, которые припишет себе Локкарт, то истины ради следует сказать, что они, эти доблести, преувеличены, – на мой взгляд, он нередко действовал непрофессионально.

Кокорев в очередной раз отвел глаза к окну: дорога была рядом, она шла перелеском и неглубокими оврагами, обходила болотца и взбиралась на холмы, но не отставала ни на шаг.

– Простите, но в какой мере случай с Локкартом компрометирует дипломатию, даже английскую? – спросил Репнин. – Всегда было так: разведка разведкой, а дипломатия дипломатией. Есть неколебимые принципы английской дипломатии, опирающейся на традицию, – она ходит на своих ногах, костыли ей не нужны. – Репнин умолк, стараясь сосредоточиться и поточнее выразить свою мысль. – В какой мере сэр Джордж Бьюкенен должен отвечать за Брюса Локкарта? Да, в какой мере, когда всем известно, что Бьюкенен выехал из России в знак несогласия, в известной мере разумеется. – Репнину хотелось сказать еще многое, но он остановил себя, он умел остановить себя в тот самый момент, когда у эмоций оказывалось слишком много власти над ним.

– Вот я смотрю на эту дорогу и думаю: она вечна, – сказал Кокорев, все еще глядя в окно, будто истина, которая возникла в беседе, лежала в спекшейся глине дороги, в ее рытвинах и ухабах. – Не по этой ли дороге проехал Радищев? Помните: «Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьян вижу твое осуждение»? Помните?

Так вот почему он так долго смотрел на дорогу, идущую рядом. Смотрел, и дорога возвращала его к Радищеву, а радищевской ненавистью можно затопить всю Россию – она копилась века. Не Репнина ли видит Кокорев в помещике жестокосердом? И Николаю Алексеевичу пришло на память первое впечатление от Кокорева (нет вернее впечатления, чем первое), когда они ехали той глухой ночью из репнинского дома в Смольный. Помнится, Кокорев заговорил о Зимнем и Петропавловке, и казалось, что он только что вышел из боя и все еще держит обнаженную саблю над головой. В Кокореве решительно есть что-то от фанатика – в его бледном лице, в блестящих глазах с косинкой, в сединах – фанатики седеют рано!