Дипломаты (2 часть)

– Употребление власти кружит голову – это тоже… Радищев, – недобро бросил Репнин.

Кокорев засмеялся, он вдруг понял обиду Репнина.

– Но ведь у Радищева это сказано о коллежском асессоре, который зрил себя повелителем нескольких сотен себе подобных!

– Но у Радищева сказано и другое: асессор происходит из сословия, отнюдь не привилегированного, – заметил Репнин, ответив на смех Кокорева улыбкой, которая должна была свидетельствовать, что он понимает шутку.

Кокорев загремел своими сапогами – он собрался уходить.

– Можно подумать, что жестокий пламень в Любани. Спасской Полести, Вышнем Волочке, Медном и Пешках – сплошные коллежские…

Кокорев сказал «Спасской Полести» и «Вышнем Волочке», а у Репнина мороз пополз по коже. Ненависть к тому миру жива, и никуда ее не упрятать! Хотел ли сказать Кокорев то, что сказал, или у него вырвалось это невзначай, но Репнин умолк.

– Нам не надо обманываться, Николай Алексеевич, – миролюбиво заговорил Кокорев, точно сожалея о том, что разговор неожиданно обострялся. – Дипломатии, как она сложилась в минувшем веке, уже нет. Дипломат ли Локкарт? Пожалуй, дипломат, но из тех, которые пришли в дипломатию в веке двадцатом. Нам не надо обманываться.

Кокорев ушел, а Репнин безнадежно потерял сон. Наверно, никто так не близок к истине, как солдат, узнавший почем фунт лиха, – ничто так не обостряет чувства правды, как смерть, когда она рядом. Где-то Кокорев нащупал стержень проблемы, нащупал грубо, поручив Репнину добираться до сердцевины.

Английский дипломат покладист и уравновешен. Его позиция – счастливая середина между расчетом и умеренной фантазией. Он усидчив и тщателен. Он чужд презренной похвальбе. Он благороден, но никогда не играет в благородство. Он сговорчив, храбр и справедлив. Кто внушил все это Репнину? Не английские ли книги, посвященные доблестям дипломатии? Но вот задача: все это будто специально написано для того, чтобы не быть похожим на Локкарта? Это Локкарт… благороден, но никогда не играет в благородство? Это он сговорчив, храбр и справедлив? И не он ли, наконец, чужд презренной похвальбе? Нет, у дипломатии началась новая история, и учебники дипломатии как науки ума и достоинства должны быть переписаны.

Да в жестоком ли лемехе революции дело? Издавна в мирной колеснице посольства коренным был посол, а пристяжными два его верных сподвижника – коммерческий и культурный советники. Все на своих местах: и легально, и благородно, и достойно. Разумеется, русская дипломатическая служба знала и иных советников, но их стыдились, как стыдятся в богатом доме бедного родственника, да никто и не считал их дипломатами. Что-то произошло в мире непоправимое, если коммерческий атташе стал мишенью насмешек (господи, какая может быть торговля, когда рушатся троны и карта мира изрезана в лоскутья!), а о культурном советнике просто забыли, будто он никогда не существовал.

Коренным все еще остается посол, но могучие пристяжные держат его на помочах, как держат вольную лошадь, утратившую способность опереться на собственные ноги: справа от посла – советник от разведки, слева (именно слева, а не справа!) – советник от генерального штаба. Как хочешь, так и понимай. Собственно, в какой мере необходим в этих условиях посол и обязательно ли должен быть послом дипломат? При новой системе послом может быть человек, который в самых смелых своих мечтах видел себя туземным царьком, главой американских духоборов или, наконец, вожаком мафии, но только не послом, а стал именно послом. Дипломатия становится машиной, а посол всего лишь винтиком, главное, чтобы винтик был, – в дополнительном запасе прочности нет нужды, машина будет работать.

Другое дело советник от разведки или советник от генерального штаба… Нет, многомудрость нашего века в этих людях с неизменно посеребренными висками и розовыми лицами, в их кастовости, в их патриархальности, в их откровенном пренебрежении к штатским, в их знании истории, истории – не философии!

Утром, когда поезд пришел в Петроград. Репнин вышел на перрон вместе с Кокоревым. Казалось, и Кокорев не спал: шаг был тих, лицо серо-желтое, под цвет неярких питерских камней.

– Вы помните наш разговор о копье? – спросил Кокорев.

Разумеется, Репнин помнил этот разговор, но какой смысл Кокорев пытается придать словам о копье сейчас? Не о том ли он говорит, что убиты Володарский и Урицкий, тяжело ранен Ленин?..

– Невозможно отразить удар, не взяв в руки оружия, Николай Алексеевич, – сказал Кокорев.

Вот Кокорев и пошел по последнему кругу: все, что он был лишен возможности сказать Елене, он говорит Репнину.

На площади у вокзала они расстались.

– В Москву послезавтра? – спросил Репнин.

– Может, и послезавтра, но только не в Москву, Николай Алексеевич.

– В Вологду? – улыбнулся Репнин.

Кокорев помолчал.

– Нет… в Архангельск. – Он снял свой кожаный картуз. – Кланяйтесь… Елене Николаевне.

Так вот куда устремил свои стою Кокорев! В тревожную тьму севера, в Архангельск, за пределы кордона, который стал с некоторого времени огневым. «Кланяйтесь… Елене Николаевне». Да, не в этой ли фразе приязнь к Репнину, которая при всех взрывах была у Кокорева прочной, приязнь и, пожалуй, доверие?

Репнин сошел с тротуара, пытаясь рассмотреть уходящего Кокорева, но тот уже не был виден.

104

Чичерин сообщил Репнину, что их приглашает к себе Ленин. Для Репнина это было неожиданно: лишь третьего дня Ленина впервые видели на улице. Его рука была на перевязи, он шел нетвердо, обратив улыбающееся лицо к солнцу. Если в таком состоянии он хочет видеть Репнина, значит, дело не терпит отлагательств. Николай Алексеевич условился с Чичериным направиться в Кремль вместе, однако Георгия Васильевича вызвали туда еще утром и он не возвращался в наркомат весь день. Нет, все указывало, что происходит нечто необычное.

Чичерина в Совнаркоме не оказалось, как, впрочем, не было там и Ленина. Пришел секретарь и сказал, что Ленин хотел бы остаться этот вечер дома и просит Репнина к себе, кстати. Чичерин уже там.

Девушка в просторной бумазейной блузе повела Репнина по длинному коридору, мимо солдата, сидящего на табуретке, с огромной трехлинейной винтовкой в руках, мимо шкафа с книгами, мимо человека в кожанке, задумчиво раскуривающего трубку, мимо женщины в пенсне, замершей над раскрытой тетрадью, к дальней двери, где находилась квартира Ленина.

– Простите, – произнесла девушка, приглашая Репнина войти. – А как скоро будет товарищ Белодед?

– Право, не знаю, – сказал Репнин, а сам подумал: «Однако не предполагал я увидеть Белодеда сегодня».

Репнин готовился войти в просторные апартаменты, заполненные сумерками, с высокими орехового дерева панелями, со стенами, оклеенными тисненой кожей, а увидел небольшую комнату со столом под клетчатой скатертью, уставленной разномастной посудой, и в пролете раскрытой двери другую комнату, очевидно спальню, с кроватью, застланной пледом.