Дипломаты, шпионы и другие уважаемые люди
Шрифт:
Она перевела дословно. Немец обалдел:
— О поставке какой рыбы спрашивает герр майор?
Немец пожаловался полковнику. И началось…
А потом полковник сказал майору:
— Еще одна пословица — и я тебя…
Разумеется, сказал это на хорошем строевом языке.
После этого майор стал как шелковый, все время спрашивал Инну Александровну, сможет ли она перевести его слова.
После войны школы были разделены на мужские и женские. В мужских школах мальчишки обязаны были стричься наголо вплоть до седьмого класса включительно.
Однажды весной
— Такой большой и подстриженный. Хи-хи.
— Зато, — строго ответил я, — у меня в волосах нет паразитов, как у тебя.
Она открыла рот:
— У меня нет паразитов. У меня нет паразитов.
Я прошел дальше, а она бежала вслед и повторяла:
— У меня нет паразитов.
Лет через пять она мне рассказала:
— После той встречи я начала мыть волосы три раза в день. Вот уж моя мать тогда удивлялась!
Как-то, возвращаясь с футбола, я встретил знакомого по школе. Учились мы с ним класса до пятого. Имя его я не помнил. Знал только, что все звали его Барон.
— Здорово, Барон.
— С футбола?
— С футбола.
И обычный разговор о футболе.
Вдруг откуда ни возьмись компания. Человек пять. Один с хода — по физиономии Барону, другой — мне. А самый главный говорит: «Ну, Барон, убьем мы тебя». А так как я понял, что меня полностью отождествляют с Бароном, то приготовился разделить с ним его печальную участь.
Но тут появилась группа еще более отъявленных бандитов, человек десять. Я приготовился к самому худшему. Но оказалось, что это — «наши». К сожалению, «наши» не сразу поняли, что я тоже «наш».
«Наши» отогнали «чужих», и мы все вместе пошли по каким-то квартирам, где-то пили. И в середине ночи два типа совершенно бандитского вида привели меня домой и сказали открывшей двери матери:
— Сын твой отличный парень. Наш.
Мама потом говорили, что ее не испугал мой вид: в кровоподтеках, ссадинах. Мальчишка есть мальчишка. Испугали ее мои друзья.
— Тебе вряд ли следует продолжать с ними знакомство, — вежливо посоветовала она на следующий день.
Конечно же, я не запомнил моих новых друзей. Но после того дня иногда какие-то подозрительные личности здоровались со мной.
Отца своего я видел редко. И интересовался мной он мало. Но однажды так получилось, что он оказался дома, когда позвонили из школы (учился я тогда в шестом классе) и сказали, что классный руководитель хотел бы видеть родителя. И отец пошел в школу. Должен признаться, что и мать моя к тому времени тоже ни разу в школе не бывала: концерты, гастроли. Воспитанием моим занималась бабушка.
Отец с интересом рассматривал классы.
— Все так изменилось с тех пор, как я последний раз был в школе! — признался он встретившей его классной руководительнице.
А в последний раз он был в школе в 1928 году.
Когда же он узнал о причине его вызова в школу: я совершил хулиганский поступок — сломал учительский стул, то пришел в восторг.
— Вы меня очень обрадовали, — сказал он ошалевшей классной руководительнице, — я очень боялся, что мой сын растет тихоней, знаете, бабушкино воспитание, а у меня нет времени им заниматься. Значит, говорите, хулиганит?
— Хулиганит, — успокоила его классная руководительница.
У отца заболел зуб. Да так, что без врача не обойдешься.
По дороге в поликлинику он зашел в буфет и для смелости…
— Вы принимали спиртные напитки, — констатировал зубной врач. — На вас теперь не будет действовать наркоз. Но откладывать нельзя. Я вам вырву зуб без наркоза.
И вырвал без наркоза.
Однажды моей бабушке, которая внимательно следила за моим здоровьем и за тем, что и когда я ем, не понравился мой внешний вид, и меня начали таскать по врачам. Участковый врач решил проверить меня на туберкулез. Анализ оказался отрицательным, но подозрения остались, и бдительная бабушка записала меня к платному врачу, знаменитому профессору Берлину. Попасть к нему на прием было трудно, и брал он за визит много.
Профессор оказался щуплым старичком маленького роста. Он минут десять меня слушал и вынес самый удивительный диагноз, который мне когда-либо доводилось слышать. Он сказал:
— У вашего внука или есть туберкулез, или нет. Но лечить будем.
Я потом часто вспоминал этого профессора. Мне казалось, что многие врачи приходят к подобного рода диагнозу, но стесняются в этом признаться. Советские врачи в этом случае говорили: «Не болен» — и не давали освобождение от учебы или работы. Американские врачи, для которых главное — не ошибиться, отправляли на консультацию к совершенно ненужным специалистам. Французы, которых всегда осаждают агенты фирм, предлагающих различные лекарства, выписывали с два десятка дорогостоящих препаратов.
А туберкулеза у меня так и не было. И об этой болезни я вспомнил уже в возрасте 75 лет, за четыре дня до отлета из Орландо в Париж. К нам домой явился субъект, назвавший себя инспектором по борьбе с туберкулезом, и сообщил, что, по их данным, мы с супругой полгода назад летели в одном самолете с больным туберкулезом. И посему нам следует сдать анализы. Без документа о положительном результате нас на борт самолета не пустят. До отлета, я напомню, оставалась четыре дня. И нам пришлось сделать эти анализы. Результат оказался отрицательным — и на самолет нас пустили.
Осенью 1952 года состоялся 19-й съезд партии, и началась кампания «Критики и самокритика».
К нам в школу — учился я тогда в 10 классе — приехала ответственная дама из горкома партии и присутствовала на комсомольском собрании. Поднимались мои товарищи и критиковали. Критиковали себя за недостаточно хорошие оценки и случаи недисциплинированности. Критиковали школьную программу. Учителя тоже критиковали школьную программу. Мне это надоело, я встал и сказал, что в школе у нас много хорошего: у нас очень высокий процент успеваемости и так далее.
После этого сразу выступила гостья из горкома и обрушила на меня весь свой партийный гнев. Я был обвинен в непонимании линии партии, в зазнайстве и во многих других грехах.
Учился я хорошо и был одним из претендентов на золотую медаль. Но любовью у школьного начальства не пользовался. Перед выпускными экзаменами хорошо относившийся ко мне учитель литературы, бывший белый офицер, интеллигентнейший Григорий Петрович Березкин, сказал мне:
— Медаль тебе они не дадут. Возьмут твое сочинение, поставят пару запятых — и четверка.