Дива

— Какую мету? — чувствуя некое опьянение, спро­сил Зарубин.

Показалось, Дива Никитична говорит, склонившись к его уху:

— Самая надёжная метка — посмотреть с любовью. И этого довольно... Когда луна закатится, все русалоч­ки в омут уйдут, а примеченная останется в белом теле и на берегу. Но сразу её хватать нельзя: за собой утянет. Надо в полдень прийти и взять — будет тебе самая вер­ная жена! Но обязательно, чтоб было бабье лето. Тог­да примеченные русалки, как совы, слепнут на солнце. А нынче вон всё моросит и моросит. Да всё равно хоть три дня, но тепло ещё будет!

Вдова рассмеялась и враз будто отдалилась. По-цар­ски она и ушла, не сказав более ни слова. Зарубин смо­трел ей вслед, ощущая восхищение и одновременно не­кое сожаление: было в этой женщине что-то колдовское! Она отошла уже шагов на полета и вдруг повернула на­зад, заставив насторожиться. Подошла, как-то пытливо пригляделась к Зарубину и смущённо засмеялась:

— Ещё тогда спросить хотела... Что у тебя с носом, дяденька?

— Боксом занимался...

— А-а... Больно было?

— Нормально...

— Значит, ты парень битый?

— Было, доставалось...

Дива Никитична снова будто бы приблизилась, оста­ваясь на месте.

— Почему холостой-то до сих пор?

Он чуть не сказал фразу, мол, тебя ждал. В последний миг схватил себя за язык, ибо сказать это хотел в шутку.

— Откуда ты знаешь? — спросил Зарубин. — Может, у меня три жены и семеро по лавкам?

— Не смеши меня. Я всё про тебя узнала, учёный...

— Да я тоже про тебя кое-что слышал. Например, го­ворят, колдунья...

Он постеснялся назвать её ведьмой, думал, обидится, но вдова вдруг улыбнулась:

— Не колдунья — ведьма я. Ты-то молока парного хо­чешь?

Отказаться — значило признать больной бред столич­ного целителя и фантазии Костыля по поводу приворотов.

— Хочешь проверить, не оборотень ли? — усмехнул­ся Зарубин.

— А как можно проверить?

— Говорят, достаточно окропить молоком...

— Глупости говорят! — отмахнулась она. — Если бы так просто можно было вычислить оборотней, их бы на свете не осталось... Пить-то будешь или нет?

— Спасибо, не откажусь, — Зарубин сам почуял, как дрогнул голос.

— Что такой несмелый-то? — усмехнулась Дива Ни­китична и подала бидон. — Пей!.. Ну что ты замер, дя­денька? Будто не из Москвы. Столичные все шустрые. Вон твой Фефелов...

Взмахнула коробкой с подарком и продолжать не за­хотела.

Зарубин открыл крышку, ощутил полузабытый дух парного молока и, выдохнув, приложился к сосуду...

9

0н уже забыл, когда в последний раз пил молоко вот так, только что из-под коровы, ещё насыщенное биологическим теплом животного. Студентов, выезжающих на практику, обычно предупреждали, чтоб они не зверствовали над своим организмом, не увлекались парным, и особенно сливками, сразу по-сле сепаратора. Понять состояние несчастного Шлопака было можно, но Зарубину всё шло на пользу.

Вдова словно услышала его мысли:

— Дяденька, ты сильно не увлекайся! — игриво преду­предила она. — Мне не жалко, но вред может случиться. Оставь русалочкам...

— Какой такой вред? — прикидываясь несведущим, спросил он.

И ощутил, как самый настоящий пьянящий хмель разливается по телу, будто на голодный желудок хватил бокал шампанского! Голова закружилась и приятно, сла­достно онемели губы...

— Потом узнаешь, какой! Будет тебе охота!

Зарубин вернул бидончик.

— Ну, спасибо!.. Хмельное у тебя молоко!

— Осенний травостой, пора зрелого семени, — как-то многозначительно произнесла Дива Никитична. — Кто толк понимает, тот ценит и такие нюансы. Самое целеб­ное молоко, потому и пьянит.

Он понимал толк, точнее, что-то ещё помнил со сту­денческой скамьи, однако про институт смолчал, хотя был повод завязать разговор. В хорошем расположении духа она сама была как парное молоко, и понять Фефе- лова было можно. Эта зрелая женщина светилась юной девичьей целомудренностью, скрадывающей возраст, и одновременно манила к себе, словно намекая на воз­можность отношений и свою доступность. И даже не кол­довское — что-то ведьминское в этом было!

— Ты, дяденька, не заплутал ли? — вдруг спросила Дива Никитична. — Вид у тебя потерянный.

— Есть немного, — согласился Зарубин. — На лабаз ехал, а попал не туда. Леший водит...

Он умышленно её провоцировал, надеясь, что вдо­ва каким-то образом себя выдаст, например причаст­ность к существованию леших, к приключениям Бору- ты со Шлопаком, но она свела всё к светскому разговору.

— Бывает. У нас охотники часто тут блудят, место та­кое. Чуть свернул не там и потерялся. Тем более дни па­смурные, солнца нет. А так хочется бабьего лета!

И сделала изящное, едва уловимое движение — буд­то потянулась от предвкушения тепла и удовольствия.

— Кто здесь ходит? — уже прямо спросил Зарубин. — Перед тобой кто-то грузный прошёл. Как слон, и ветер за ним...

Вдова махнула рукой.

— Должно быть, дива. Кому ещё?

— Дива — это лешачиха?

— Лешая, — со знанием дела поправила она. — Ле­шачиха — это жена лешего. Наша, говорят, незамужняя.

— Не боишься тут ходить?

Вдова отвечала простодушно и весело, как все мест­ные туземки.

— Чего же бояться-то? Если я сама — Дива?.. Лешую встретить — это к счастью. Она не всякому и покажется.

— Откуда она взялась? Говорят, раньше не было.

— Наши мужики позвали, она и пришла, — просто объ­яснила Дива Никитична, словно речь шла о чём-то обы­денном. — Они любят почудить. Иначе, мол, скучно жить.

Она свернула на уазовский след и пошла сухим кра­ем старой дороги в сторону лабаза! Когда уходила в пер­вый раз, Зарубин даже не заметил этого, и тут попытал­ся остановить.

— Погоди! — запоздало окликнул он. — Ты куда идёшь?

— Домой, — обескуражено отозвалась вдова. — А что? Уж не подвезти ли меня хочешь?