Дивеево. Русская земля обетованная
Шрифт:
Граф же, напротив, ударился в рассуждения:
– И раньше бывало: икону украдут и пропьют, но чтобы с топором на святого… Это знамение! Грядет апокалипсис! Скоро жабы из воды полезут!..
– Не пугай меня так. – Она отшатнулась. – Что за настроение у тебя с утра! Если вина этих троих подтвердится, их надо судить. Заковать их в цепи. Отправить в рудники.
– Все так считают, но только сам Серафим против какого-либо наказания.
– Серафим? Этот бедный монах?
– Да, он их простил. Более того, пригрозил, что покинет монастырь, если с их головы хотя бы волос… Мне передали письмо, где он пишет об этом. Словом, христианское всепрощение. Возлюби врага своего, как говорится…
– Какое великодушие! Вот что значит жить по Евангелию! Что тут возразишь! – Графиня явно жалела о том, что готовое вырваться возражение оказалось ненужным. – Но надо хоть что-то для него сделать, этого Серафима, вызвать хороших докторов, заплатить им…
– Доктора у него были. Из Арзамаса. Но он отказался лечиться. Представь себе, наотрез отказался.
– Почему же?
– Потому что истинный монах уповает на высшее врачевство. –
Он зевнул и прикрыл ладонью рот так, словно собственная непонятливость не вызывала в нем особого сожаления.
– Ну, тогда послать ему что-нибудь от нас в подарок. Раз это наши мужики, мы тоже… если не виноваты, то как-то причастны. Во всяком случае, отвечаем за них перед Богом.
– Он не всякий подарок примет. И не от всех. – Граф встал, обошел жену сзади и оперся о спинку ее стула.
– Что ж, мы недостойны? – Она беспомощно обернулась к нему.
– Может быть, может быть. Разве что икону послать или лампадного масла… – Граф оценивающе посматривал на жену, стараясь, чтобы подарок прежде всего удовлетворил ее, а уж потом того, кому он предназначен.
– Непременно послать. Непременно! – воодушевилась графиня. – И попросить, чтобы о нас молился.
– Ну, уж это, конечно… Попросим, с легкостью пообещал он, разрешая себе в этот момент думать о чем угодно, но только не об этом своем обещании.
Глава семнадцатая. Звероловная добыча
Во всех искушениях и нападениях на о. Серафима дьявол имел целью удалить его из пустыни. Однако же все усилия врага остались безуспешны: он был побежден, отступил со стыдом от своего победителя, но в покое его не оставил. Изыскивая новые меры к удалению старца из пустыни, злой дух начал воевать против него чрез злых людей. 12 сентября 1804 г. подошли к старцу три неизвестные ему человека, одетые по-крестьянски…». Так пишет о нападении на отца Серафима уже хорошо нам знакомый автор «Летописи» Серафим Чичагов. Обратим внимание: он даже не называет нападавших крестьянами, а – неизвестными, одетыми по-крестьянски. Разница для нас немаловажная. Собственно, они, неизвестные, и есть те самые злые люди, о которых сказано фразой ранее, а раз они к тому же вырядившиеся, переодетые, скрывшие свой истинный облик, то это сразу настраивает на криминальный лад и не оставляет сомнения в их пагубных намерениях: конечно, это преступники, воры и грабители.
Серафиму Чичагову явно хочется видеть в нападавших грабителей, и это легко понять, ведь иначе ему, человеку XIX века, трудно объяснить ту звериную жестокость, с которой они набросились на отца Серафима. Ну, потребовали бы денег, пригрозили бы, пнули ногой, ткнули жилистым кулаком в грудь – с этим еще можно смириться, но проломить топором затылок, избить до полусмерти, волоком дотащить до кельи, связать веревками и бросить в сенях, «как звероловную добычу», по выражению Серафима Чичагова, – это кажется чем-то диким, чудовищным, попросту не умещается в сознании. «Вид его был ужасен! Волосы на бороде и голове были смочены кровью, смяты, спутаны, покрыты пылью и сором; лицо и руки избиты; вышиблено несколько зубов; уши и уста запеклись кровью; одежды измятые, окровавленные, засохли и по местам пристали к ранам». Таким предстал отец Серафим перед монахами, когда он на следующий день, превозмогая неимоверные страдания, пошатываясь, опираясь о стволы сосен, все-таки добрел до монастыря: Серафим Чичагов, конечно, использовал в «Летописи» их рассказы. Вызванные настоятелем Исайей из Арзамаса врачи засвидетельствовали, что голова у отца Серафима проломлена, ребра перебиты, грудь оттоптана, все тело покрыто смертельными ранами. «Удивлялись они, как это старец мог остаться в живых после таких побоев». Да, мы словно бы слышим приглушенные голоса врачей, склонившихся над больным: «Как это!.. После таких страшных побоев… Удивительно, господа! Поистине удивительно! В медицине такие случаи весьма редки! Почти не встречаются, выглядят как чудо!»
Однако вернемся к началу наших рассуждений. Итак, одетые по-крестьянски неизвестные… Но буквально через строчку автор «Летописи» все же называет их просто крестьянами: «Крестьяне, нагло приступив к нему, требовали денег, говоря, что «к тебе ходят мирские люди и деньги носят». Часть этой фразы – о мирских ходоках за деньгами заимствована из монастырских архивных свидетельств, поэтому Серафим Чичагов ее и закавычил, но кое-что он добавил от себя: нагло приступив к нему. Это словечко – нагло – несколько нарушает общий тон повествования, чего, на наш взгляд, нельзя не заметить. К тебе ходят и деньги носят – да, это могло быть сказано нападавшими крестьянами. А вот нагло… так способны были приступить к отцу Серафиму лишь… неизвестные, одетые по-крестьянски. Иными словами, летописец намеренно утрирует, сгущает краски, иначе, с его точки зрения, нарушается логика повествования, все противоречит здравому смыслу, выглядит натянутым и неправдоподобным.
Преподобный Серафим кормит медведя
А между тем беремся утверждать, что на отца Серафима напали не переодетые неизвестные, а самые обычные крестьяне: нам, людям XXI века, это совершенно ясно. Ясно после того, как именно такие крестьяне грабили и жгли усадьбы, подобные той, что принадлежала графам Татищевым, шли на службу к большевикам, расстреливали контру по оврагам, оскверняли храмы, где крестили когда-то собственных детей, за волосы выволакивали из них, душили епитрахилью священников. Да, именно такие – ничего злодейского в их облике не было: лапти, порты и рубаха. И лица открытые,
и волосы русые, и в глазах – синева. Ну, еще прикололи к груди красные банты и закинули за плечо винтовку, а так – ничего злодейского. Чего ж удивляться, что их предки из села Кременок некогда проломили затылок монаху, отшельнику, обитателю лесной избушки! Во всяком случае, так рассуждаем мы, – рассуждаем на основе исторического опыта двух революций, гражданской войны, красного террора, репрессий и лагерей. Но человеку XIX века такие рассуждения в диковинку, он ни о чем подобном и не слышал, даже не предполагал, что подобное может произойти (и в страшном сне не приснилось бы). Поэтому он, наивный и неискушенный, нуждается в неких подстановках, связующих звеньях: не крестьяне, а неизвестные, одетые по-крестьянски. Так спокойнее. Привычнее.Столь же привычное приводится им, человеком церковным, объяснение: во всем виноват враг рода человеческого – дьявол. «Изыскивая новые меры к удалению старца из пустыни, злой дух начал воевать против него чрез злых людей». Кто ж возразит! Правда, оборот немного канцелярский: «Изыскивая новые меры к…». Но тогда так писали – что ж, не в этом суть. Кроме того, это даже как-то в стиле. В стиле злого духа, ведь душа у него – канцелярская, протокольная, крючкотворная, бумажная. Он – чиновник, делопроизводитель, и в этом его сила. Ведь и чиновник в массе своей (есть, конечно, исключения) – злой дух. Тут явно просматривается двуликость. Поэтому-то дьявол способен смутить любую душу – примеров этому множество. К тому же наверняка из троих нападавших кто-то был заводила, а двое других, что называется, на подхвате, поддались дурному влиянию. Скажем, Фролка всех подбил, а Фомка и Николка (или как их там звали!) поплелись, увязались за ним. Значит, его-то и обуял бес. Единичный случай. Так? Что ж, можно было бы не искать других объяснений, если бы случай действительно остался единичным. Но ведь есть же исторический опыт, множество подтверждений, что таких было множество. Уже тогда в 1804-м году, а уж потом-то… тьмы и тьмы и тьмы. Вот историки и ищут дополнительные причины превращения крестьян в неизвестных, одетых по-крестьянски: духовные, социальные, нравственные, психологические. Угасание истинной православной веры, окостенение церковных форм, обрядоверие, византизм («И крестом сияет брюхо на народ»), бытовое христианство, расслоение общества на баснословно богатых и нищих, насаждаемый с Запада либерализм, стремление мировых держав ослабить Россию, безответственная, разнузданная оппозиция и т. д. Целый клубок разнообразных причин! И эти причины так просто не отбросишь, хотя козни дьявола – главная из них…
Иными словами, эпизод с нападением на отца Серафима – предупреждение на будущее: и не такое еще случится. Готовьтесь. Будьте препоясаны, как говорится в Евангелии.
Тем более что до нападения Серафим совершил один из самых величайших своих подвигов, – подвиг столпничества. Он коленопреклоненно простоял в молитве на камне 1001 день и 1001 ночь. До этого постился, ел только лесную травку – сныть, сваренную в воде. Ведь это тоже символ. Символ уходящей святой Руси: она постилась и молилась в скитах по глухим лесам тысячу и один год (тоже символическая, условная дата). И вот обступили ее трое, и один из них наклонился и поднял с земли топор… А уж после человека с топором возник и человек с ружьем, и «клич пионера: всегда будь готов» (пионер тоже препоясанный, поскольку «близится эра светлых годов»), и все прочее, столь хорошо знакомое нам по недавней истории.
Кстати, недавно довелось слышать, как поют: «Клич сатаниста: всегда будь готов». Что ж, закономерная эволюция. А возможно, это даже в чем-то честнее. Что там пионер с горном! А вот сатанист – это да, хотя ведь тоже игра от неприкаянности, от незанятости ума…
Глава восемнадцатая. Капитолина: уроки на будущее
При жизни батюшки мы не знали, что такое покупать свеч, потому ему много всего приносили, а он-то, родименький, бывало и блюдет все для своего Дивеева, так что даже и по смерти его у нас еще много осталось запасного елея и целые три сундука свеч, что он подавал. Много также заботился о Рождественской церкви, много жертвовал для нее; сам посылал купить колокола для нее и диво, да и только: колокола-то маленькие-маленькие, вовсе маленькие, а зазвонят-то так звонко, точно музыка будто подобранная, и весело на душе, как подымется этот сладкий серебряный звон их. И образов много в церкви батюшкиных; есть и сосуды; все это батюшка нам надавал и много кой-чего в ризнице. И все, бывало, придешь к нему, особенно за последнее время, а он только говорит и заботится о своей церкви: «да все ли у нас есть-то, матушка, все ли есть-то, не надо ли чего?» Все, батюшка, бывало, ответишь ему. «Ну, и слава Богу. Радость моя, возблагодарим Господа!» – заговорит он, крестясь торопливо».
Мы вновь обратились к воспоминаниям уже знакомой нам, суровой и серьезной дивеевской монахини Капитолины – той самой, которой отец Серафим велел себя по-родственному расцеловать, чтобы не стояла она в келье, «как чужая». Ее характер здесь обозначен резко и выпукло. Если сравнивать Капитолину с кем-либо из евангельских персонажей, то она, конечно, Марфа – с поправкой на монастырское воспитание. Хозяйственная. Подробно перечисляет все имущество церковное, и запасной елей, и три сундука свечей, и колокола, и иконы, «и много кой-чего в ризнице». Ничего у нее не пропадет: все в кулачке держит, вот крепенько этак сжала и не разожмет. Горячая и вспыльчивая, как сама признается: «Раз стала я жаловаться сама на себя, на мой горячий, вспыльчивый характер, а батюшка и говорит: «ах, что ты, что ты говоришь, матушка, у тебя самый прекрасный, тихий характер, матушка, самый прекрасный, смирный, кроткий характер!» Говорил-то он это с таким ясным видом и так-то смиренно, что мне это его слово: тихий-то, да кроткий, пуще всякой брани было и стыдно мне стало так, что не знала куда бы деваться-то, и стала я смирять свою горячность-то все понемногу».