Дивертисмент братьев Лунио

@bt-min = – Лунио! – сказал я неожиданно, даже, наверное, для самого себя. – «Лунио» пишите.

@bt-min = Тот поднял брови:

@bt-min = – Чего? Какое ещё лунио, парень? Я говорю, фамилию давай. Или я сейчас сам запишу тебя Ивановым каким-нибудь и все дела.

@bt-min = – Не надо Иванова, пишите, «Лунио», это будет моя фамилия. Так папа мой хотел, – не согласился я с Маркеловым. – В смысле, так ему понравилось бы.

@bt-min = – А у тебя папа что, из итальянцев был, что ли? Или из молдаван? Что за фамилия такая ненормальная, я не понял. Для чего тебе внимание к себе привлекать? Оно тебе надо?

@bt-min = – Папа не был молдаванином. Папа был верный ленинец и великий ювелир. И, пожалуйста, напишите для меня эту фамилию, она мне подходит, я буду с ней жить.

@bt-min = – Как угодно, – он пометил себе в блокноте. – Лунио так Лунио, мне по хер, сержант. Хоть Микеланджело, тебе с этим жить, не мне. Для меня главное, чтобы ты не соврал мне про отцово наследство. Иначе сильно пожалеешь, ты понял? – Я кивнул. – И как приедем в Ленинград, сразу на адрес, где всё лежит. Там цацки твои с безделушками беру и отпускаю. Всё.

@bt-min = Он кликнул конвоира и указал ему на меня кивком, уводи, мол. Сам встал, одёрнул китель, сунул папку под мышку и, не дожидаясь, пока меня уведут, вышел за дверь, соорудив из задумчивого лица простую и суровую морду.

@bt-min = Три последующих дня я расхаживал вольной расконвоированной птицей по территории родного «Устьсевлага», в той же моей изношенной робе, но только уже не думая о выработке и корчёвке и о том, что мне будет, если не выдам норму, и что не нужно больше проживать свои ночи и дни, опасаясь конвоя, мороза, голода, блатных и ошибочно выпущенного слова. И что никогда я сюда больше не вернусь, потому что теперь я лучше сдохну, чем снова отдам им свою жизнь. И пропади они все пропадом вместе с Иосифом Виссарионовичем, Григорием Емельяновичем и папиными безделушками, как обозначил их полковник внутренних органов Маркелов.

@bt-min = Я бродил и наслаждался драгоценным солнечным светом, вторым по надобности хлебом северных мест, переваривая в своём оттаявшем желудке сытный трёхразовый командирский харч. Я приветливо кивал конвоирской мрази и их злобным псам, которые в моём сознании постепенно перерождались в лохматое, пушистое и трогательно нечёсаное домашнее зверьё, в верных друганов лагерных человеков.

@bt-min = Я ходил, я сидел, я лежал на несозревшей июньской траве 1953 года, редкой, но весёлой оттого, что и ей, как и мне, удалось пробиться на свет Божий из этой вечной мерзлоты и насытить себя этим драгоценным светом открывшегося в полную силу неба и надеждой, что теперь не скосят и насмерть не замнут. А ещё я думал, что никакие наши с папой драгоценные пустышки не смогут заменить мне свободы и молодой пока ещё жизни моей. И наверняка папа поддержал бы меня и одобрил. А штуковин этих мне и вправду было не жаль. Я уже тогда, лёжа на лагерной траве и протаскивая между зубов острую пыльную травинку, мысленно расстался с ними, с папиными изделиями с камнями и без. Лишь бы Полина Андреевна Волынцева была жива и на том же месте...

А через три дня на четвёртый за нами пришла машина, и мне выдали запас белья вместе с гражданским одёжным комплектом. Я расписался в амбарной книге, не знаю за что, но уже применив новую свою фамилию с круглым конечным завитком, и мы с полковником Маркеловым убыли на Большую землю...»

Глава 13

Чуда, на которое сдуру понадеялась было Франя, не случилось. Да и не могло случиться никогда, как она потом уже, остыв, поняла. Иван этот, простой по натуре, но незрелый головой и бездушный сердцем бывший её механический полюбовник с так и не определившимся будущим, залетел на адрес её по случайности, а не в силу соединявших их когда-то отношений. Ясно, что хотел переждать время, а потом уйти, когда подвернётся куда. Ну и скатертью дорога, дуролом. А дурой в этом неприятном слове, как ни досадно, была сама она, как бы ни было от этого досадно.

Однако теперь Франины мысли заняты были совсем другим. А именно: Григорием Наумовичем Лунио с его маленькими близнецами, которые, как она доподлинно знала, пока всё ещё находились на послеродовой реабилитации. Впрочем, с ними всё будет в норме, она про это тоже знала, врачи сказали, хоть сами же, мать их, прости Господи, считай, женщину загубили. Так что пока главной заботой Григория Наумовича были похороны усопшей Машуты, Дюки.

«Всё же надо б отпеть сначала, – подумалось ей, – было б тогда правильно всё у неё, по Божьему закону, хоть и агностичкой этой самой была».

Однако была крещёная усопшая была или некрещёная – так и оставалось неизвестным. Поэтому, отпросившись на службе и заглянув в медкарту, где всё про рожениц, включая адрес, она поехала по месту проживания семейства Лунио, предполагая, что Григорий Наумыч в день такой навряд ли будет на службе.

Так и оказалось. Он открыл ей, чёрный, печальный, с воспалёнными от бессонницы глазами. Щёки и прочее вокруг аккуратной его бородки и усов – всё было не брито и уже успело обрасти колкой односуточной щетиной.

– Здравствуйте, Григорий Наумыч, – робко произнесла нежданная гостья. – Можно зайти к вам на минуточку?

Ей показалось, он снова её не признал. Но он узнал и отступил на шаг:

– Заходите.

Она кивнула на вешалку:

– Разденусь?

Он тоже кивнул утвердительно. Она сняла пальто и осталась стоять в прихожей большущей квартиры. Другого он ей не предложил, ждал, что скажет сама. Она спросила:

– А она крещёная была, Машенька, Дюка ваша?

– Не знаю, Фрося, – тусклым голосом ответил хозяин жилья. – При мне – нет. А до меня – не в курсе. Мы с ней вместе живём с её девяти лет, она мне не родная дочь, приёмная.

Гостья смутилась:

– Я Франя, Григорий Наумыч, – не Фрося.

– Извините, Франя, – покачал он головой, но видно было, что без особого сожаления о допущенном промахе.

– Я поняла, поняла теперь, – затараторила она, боясь, что сейчас время её сочтут исчерпанным и выставят за дверь. – Вот я и говорю, может, давайте отпоём её тогда, чтобы Бог небесный принял Машуту к себе, в обитель свою, а? – она с надеждой заглянула в его глаза. Глаза не отозвались, в них по-прежнему всё было тусклым и больным. – Я в церкви нашей на клиросе стою, пою. Могла бы поговорить там.

– Чтобы отпели послышней? – спросил он, горько усмехнувшись лицом. – Или чтобы приняли туда без очереди? Мне, если честно, всё равно, Франя, через какое посредство моя дочка попадёт, куда ей предназначено. Для меня важней память о ней сохранить, как о живой, а не то знать, как моя дочь устроится на небе. Вы уж извините, Франя, у меня сейчас голова болит ещё про сами похороны. Хочу, чтобы было достойно и с той самой памятью, про которую сказал. Она любила, чтобы никакой пошлости ни в жизни, ни в смерти, ни в труде, так мне казалось всегда. Она гармонию предпочитала, в самом человеке особенно. Считала, что самый правильный мир вокруг человека – это тот, который можно назвать органичным. Именно такой мир она всю свою маленькую жизнь пыталась выстроить рядом с собой. С большим или меньшим успехом.

Слова, что Франя сейчас услышала, сами по себе были справедливыми, но не полностью укладывались в её понимание. Всё вроде было правильно, хотя и не до конца понятно. Если всё так, как говорил Григорий Наумович, то при чём тут Иван? Он-то как сюда попал, в гармонию эту Лунио? Что-то не сходилось, что-то было не так. Либо просто недостаточно она про них знала. Про жизнь Дюкину с Гандрабурой этим. И ещё, другое: про пошлость сказал он нехорошее. Это, в смысле, про Бога, получается? Она потопталась на месте и осмелилась уточнить: