Дивизион

Его нелепость все больше выводила из себя других. И чем больше ему хотелось наладить хорошие отношения с офицерами и солдатами, тем к худшему результату это приводило. Он старался угождать всем, как это делал в семье, в школе, в университете. И раньше у него всегда все получалось. Его поощряли, хвалили, одобряли, у него были друзья, которые его ценили и уважали. Здесь же он ничего этого не мог добиться. Каждый раз он давал себе слово, что будет стараться служить хорошо, научится обращаться с техникой. И каждый раз опять уходил в тяжелые размышления, которые не давали ему сосредоточиться. При этом он опять упускал нить объяснения, и все опять повторялось сначала. Как вырваться из этого порочного круга, молодой человек не знал. Весь его интеллект, готовность к учебе, восприятию знаний будто куда-то подевались: все эти объяснения проходили мимо его восприятия. Но почему же? Ведь он считался таким способным, подавал большие надежды. Однажды, вспомнив о прошлом, он пришел к выводу, что раньше к нему все были снисходительны, видя его интеллектуальные успехи, что наполняло его душу гордостью, давало ему возможность забыть все свои недостатки. То что он и тогда уходил в глубокие раздумья, отвлекаясь от текущих дел, ему особенно не мешало — ведь тогда ему это прощали. К тому же его рассеянность раньше часто объясняли тем, что он размышляет о чем-то важном и серьезном, что в последующем может вылиться в какие-то глубокие выводы. Многие даже одобряли это – так и должно быть у молодого интеллектуала. Здесь же это не помогло. То, чего он всю жизнь избегал, все недостатки вылезли наружу. То что он был боязлив, неуверен в себе, слаб телом, не любил заниматься спортом — теперь сделало его жизнь невыносимо трудной.

«Нет, я должен что-то изменить», – говорил себе Азизов часто. Надо призвать на помощь свой интеллект. Надо подумать, как может пригодиться его склонность к гуманитарным наукам. Но с техникой он никогда не был дружен. Отчасти в этом был виноват отец. Он был трактористом и очень переживал из-за того, что не имеет более престижней профессии.

– Я должен был после третьего класса бросить школу и идти работать на тракторе. Мужчин не было, все на фронте, – рассказывал ему отец. – А потом, когда брат вернулся с войны, он начал настаивать, чтобы я продолжил учебу в школе. Но я не хотел больше учиться, хотя способности, как говорили учителя, были. Я так полюбил трактор, что ничего кроме него меня не интересовало. Только потом стал жалеть, что не имею образования.

Отец никогда не подпускал сына близко к трактору, хотя он часто ремонтировал его прямо в их дворе. Он опасался, что мальчишка, как и он, настолько увлечется трактором, что потеряет интерес к учебе. Отцу хотелось бы, чтобы способный ребенок, закончи он, скажем, исторический факультет, мог бы работать в комсомоле, может, даже в райком возьмут. Так большим человеком может стать. А будет он технарем, в лучшем случае инженером или учителем в школе станет, на одну небольшую зарплату жить будет. Вот так и был сориентирован Азизов еще со школы на гуманитарную сферу — историю, литературу, языки. А вот в математике и физике был не очень-то силен. А техникой, освоением каких-то машин, моторов и прочего никогда не интересовался. Раньше он не считал, что это его серьезные пробелы, в армии же это обнаружилось сразу и с особой остротой. Он часто забывал, что именно отец когда-то отвратил его от интереса к технике, себя же теперь постоянно обвинял в бестолковости и даже тупости. Внутреннее устройство ракет и пусковых установок, как он ни старался что-либо постичь, оставались для него китайской грамотой, он будто упирался в какой-то барьер в собственной голове, который был очень болезненный и мешал ему думать. Даже хорошая от природы память здесь не помогала. В школе у него были хорошие отметки по всем предметам, включая физику, математику и химию: не всегда, понимая суть вопроса, просто механически заучивал тексты. Здесь же голова и душа его постоянно были заняты другими мыслями и переживаниями: почему же все так происходит; почему он не может за себя постоять и ответить своим мучителям, почему в конце концов он не может освоить то, что без труда дается другим, неужели он и впрямь дурнее всех? Эти вопросы были мучительны, оставались без ответа, только еще больше снижали его самооценку, уверенность в себе. Значит, он совсем никчемное существо, не способен даже для себя что-то сделать, изменить свое бедственное положение, полное ничтожество?! Зачем тогда его хвалили за ум, талант, если он все это не может здесь применять? Иногда Азизову приходили мысли, а может, стоит ему самому сломать себе руку, ногу или же повредить какую-то другую часть своего тела. О таких историях он тоже слышал немало. К этому прибегали отчаявшиеся молодые солдаты, чтобы избавиться от издевательств и оказаться в санитарной части полка. А там, возможно, он мог бы обратиться к начальству с просьбой о переводе обратно в полк. Только как он объяснит им причину этой просьбы, ведь рассказать, что его постоянно избивают, он не мог. Старослужащие могли бы за это его преследовать даже после увольнения из армии. Этого он боялся еще больше. Ужаснее этого не могло быть ничего. И как же он должен преподнести командованию полка свои страдания, невыносимость жизни в дивизионе и убедить их, чтобы его обязательно перевели в полк, как Марданова? Днем и ночью не оставляли Азизова эти мысли, без перерыва искал он пути избавления от дивизиона. Напряжение было настолько велико, что у него нередко начинались головные боли.

Время шло. Азизов стал все меньше и меньше сопротивляться гонениям и преследованиям, как бы сознательно опускаясь на самое дно жизни в дивизионе, смиряясь с таким положением. Казалось, хуже уже и быть не может, но, тем не менее, становилось еще тяжелее. Ему было трудно нести службу по разным причинам: проблемы с освоением техники, с одной стороны, непонимание и оттого укрепляющееся презрение со стороны сослуживцев, с другой. И офицеры относились к нему все хуже и хуже. Наказания следовали одно за другим. Лишь некоторые молодые солдаты по прежнему относились к нему с сочувствием, поддерживали его, старались помочь и утешали тем, что скоро все закончится. Надо потерпеть еще несколько месяцев, пока не уволятся «деды», а потом начнется другая жизнь.

Нелегко пришлось ему и с началом несения караульной службы на посту. Поначалу ему понравилось вместо уборки и работы на кухне стоять с автоматом на посту. Только в первый же день его предупредили, что он не должен особенно рассчитывать на то, что его заменят на посту, особенно ночью. Понять это Азизову было трудно. Он знал, что должен был стоять на посту всего два часа, после чего должны были его заменить другим часовым. Так оно и произошло, когда было еще светло; разводящий сержант из старослужащих произвел замену, а его отправил заменить другого солдата на пропускном пункте. Простояв и здесь два часа, Азизов вернулся в казарму, чтобы поспать пару часов. В караул заступали трое, поскольку пост был всего один. Один должен был нести службу на посту, другой на пропускном пункте, а третий отдыхать. Ровно в двенадцать часов ночи тот же разводящий разбудил его тихо, чтобы не мешать другим спящим в казарме, и выдал ему вновь из комнаты, называемой «оружейкой», автомат, закрепленный за Азизовым. Азизов опять отправился на позицию, чтобы заменить часового — «старослужащего».

На посту полагалось не стоять, а ходить кругами, следить за ракетами и тем, чтобы посторонний не проник на позицию. Когда он подходил близко к окопам, то мог различать ракеты даже из-под маскировки, их серебристые поверхности поблескивали в ночи. Под легким ветерком маскировка слегка покачивалась и билась о ракету. Обходя окопы, он осмотрел ракеты, проверил маскировку, потом осмотрел стоящие в автопарке грузовики, не имеющие кузовов. А потом продолжал ходить по кругу на территории позиции. В углу находился свинарник, где держали несколько свиней. За ними смотрел один из солдат, которого звали «свинопасом». В его работу входило кормить свиней отходами от столовой, поить их и следить за ними. С любопытством часовой подошел к свинарнику, увидел, что животные в основном лежат и дремлют. Когда он подошел к ним поближе, свиньи зашевелились и громко захрюкали. Лунное сияние отразилось в глазах одной из них. Казалось, она в свою очередь смотрела на Азизова с ленивым интересом и недоверием. Свиньи были смешные, казались беззаботными и равнодушными. От свинарника шла ужасная вонь. В жарких местах держать свинью не рекомендуют, так как это животное чистотой не отличается — свиньи ведь любят валяться в грязи. Ах ты, нелюбимое богом животное! Он вспомнил, что свинины не едят евреи и мусульмане. В студенческие времена он читал в книге Моисея о том, что можно есть мясо только того животного, которое является парнокопытным и жует жвачку. Свинья, как известно, жвачку не жует, хоть и парнокопытная. В краю, где он родился и вырос, население было мусульманским, хотя всерьез никаких религиозных обрядов не придерживалось, ведь во всей огромной стране с малых лет людей воспитывали в атеизме. В их семье только мать не ела колбасу, считая, что ее готовят из свинины. При этом она не была по-настоящему религиозным человеком, только кое-какие традиции старалась соблюдать. Отец же был совсем далек от традиций. Он полностью уверовал в коммунизм, с молодых лет был членом партии. Отца огорчало и угнетало, что партийные работники, занимающие более высокие должности, сами не выполняли призывов партии. Он верил, что наступит время, когда все декларируемое партией будет действительно выполняться, стоит только покончить с несколькими негодяями, которые думают только о собственном благополучии, искажают заветы вождей. В чем заключалось мусульманство для отца? Он также называл себя мусульманином, но при этом никогда не думал о том, что нужно выполнять для этого какие-то обряды или молиться. Он никогда не запрещал детям есть свинину. Но свиней у них не держали, открыто свинину тоже никто не покупал или не продавал, если не считать колбасных изделий. Только некоторые специально ездили к армянам или к русским старообрядцам, живущим в близлежащих селах, чтобы попробовать свиное мясо. А вот алкоголь в семье сопровождал любое застолье. Вот и все мусульманство, которое у них было.

Теперь, глядя на этих свиней, их смешные рыла, Азизов вдруг понял, что завидует им. Никто от них ничего не требовал, их кормили, поили, позволяли валяться, где им хотелось. Конечно, их ждал печальный конец – бойня, но кто знает, что ждет каждого из нас. А в данный момент Азизов считал, что им живется счастливее, чем ему. Тут он услышал еще птичье пение — маленькие пичужки на дереве возвещали о скором рассвете. Вот уж кто воистину свободен. Теперь он завидовал этим живым существам. Пусть их век короток, зато жизнь проходит в веселье и радости. Захотелось стать вольной птицей и освободиться от этой жестокой действительности, полной страданий и невыносимых переживаний.

Отойдя от свинарника, Азизов начал ходить кругами по позиции. Становилось уже прохладно – на дворе как-никак начало октября, холод пробирался под шинель. Он ходил по позиции и мечтал о том, чтобы его как можно быстрее сменили. Сколько времени уже прошло, ему было трудно определить, поскольку часов с собой не было, но чувствовал, что наверняка не меньше, чем два часа. Значит, его скоро заменят, и будет он стоять на пропускном пункте, внутри помещения, где все-таки теплее, еще два часа. А потом сменят его и там, и можно будет идти спать в казарму. Но время проходило, а его так и не заменяли. Он потерял счет кругам, намотанным по позиции, ноги устали, становилось все холоднее и холоднее. Так прошел, наверное, еще час, а никто так и не появлялся. Сделав очередной круг, он подошел ближе к воротам. Они были открыты – их на ночь никогда не закрывали – но он не осмелился пройти через них и вступить во двор дивизиона. Это было бы нарушением устава несения караульной службы. А за это могли сурово наказать. Как – он точно не знал, однако понимал, что как минимум получит дисциплинарное взыскание в виде ночного изучения устава, бега или строевой ходьбы. Стоя у ворот, он вглядывался в сторону казармы с надеждой увидеть дежурного сержанта, который проводил замену часовых, и напомнит, что стоит давно на посту в ожидании замены. Или если увидит дневального, хотя бы скажет ему, чтобы тот напомнил о нем сержанту. Нет, ни сержанта, ни дневального видно не было. На крыльце горел тусклый свет, слегка освещавший небольшую площадку, вся остальная часть двора была погружена в глубокую темноту. Азизов напряженно вглядывался в эту темень — тщетно. Никого не видно. Весь дивизион спал. Дежурный сержант должен был согласовать с дежурным офицером, чтобы они не одновременно ночью легли спать. Дежурный сержант или офицер должен был дежурить с одним из дневальных всю ночь. При этом у офицера была своя комната с диваном рядом со столовой, а сержант имел в своем распоряжении один стул и стол в «оружейке». Выходит, что они оба спокойно дремали, оставив все на одного дневального из молодых солдат. Азизов вспомнил, кто сегодня вступил в наряд: это был солдат его призыва Черченко. Он решил позвать его:

– Эй, дневальный!..

Его несмелый голос затерялся в темной пустоте. Он крикнул еще раз:

– Дневальный!.. Черченко!..

Никакого ответа. На слабо освещенном крыльце никто не появлялся.

– Эй, меня должны заменить уже давно! – крикнул Азизов еще раз. Опять никакого ответа не последовало. За окнами столовой, «оружейки» и казармы было по-прежнему темно. Неужели все они спят, даже дневальный? Тут он вспомнил про Самохина — сейчас он должен был сидеть там, в пропускном пункте. Надо окликнуть его; может, он отзовется и передаст дежурному сержанту, чтобы его заменили.

– Самохин!.. Самохин!.. – крикнул он на этот раз более громко в сторону маленького строения у въезда в дивизион, состоящего из одной крохотной комнаты.

Опять в ответ тишина.

– Самохин!.. – крикнул Азизов еще раз в отчаянии. – Самохин, меня должны заменить!.. Я уже не могу стоять здесь – крикнул он в этот раз жалобно.

Ему стало так обидно за свое униженное положение, что даже слезы на глазах выступили. Ему хотелось плакать, жаловаться на эти беспорядки, на произвол, несправедливость, царящие в дивизионе. Только кому, он и сам не знал. Может, все же рассказать все комбату или даже замполиту? Стать предателем? Или же дождаться, когда наконец-то сам командир приедет, Венков? Может, он восстановит справедливость, положит конец издевательствам над молодыми солдатами и наведет здесь наконец порядок?

Чтобы согреться, Азизов отошел от ворот и зашагал в темноту. Он начал беспокоиться. Может, на самом деле никто не собирается его заменить? И он должен всю ночь оставаться один на посту? С такими мыслями он опять направился в сторону свинарника. Не очень-то высокие деревья образовали здесь круг, и там ветер был, наверно, слабее. Ему очень хотелось спать, глаза закрывались, только холод мешал. Он решил лечь на небольшой холмик между деревьями, поставив автомат рядом с собой, и отдохнуть. Земля была холодная, и как бы он ни пытался, заснуть не удавалось. Солдат переворачивался с бока на бок, держал руками полы шинели, прижимал голову к груди, чтобы как-то защититься от холода. Только все это помогало мало, ночной осенний холод и сырость проняли уже до костей. Однако усталость взяла свое…