Дивизион

Жизнь на уровне тех старых понятий, скорее всего, результат регресса, в котором оказываются некоторые народы после периода развития, иногда даже достаточно бурного. Очень многое из того, что существовало параллельно старым традициям, у них при этом теряется. Остается самое простое, примитивное, но достоверное, проверенное и надежное, за которое держатся эти народы, чтобы выжить и не потерять свою идентичность. Одни народы после бурного развития исчезают или растворяются среди завоевателей, и т огда созданное ими становится добычей других народов. А другие умудряются все-таки выжить, наглухо закрыв двери всему новому и отказываясь от собственного стремления к росту. Поэтому в таких случаях не стремление к высшему, к пониманию мира, к созданию нового, а сохранение собственной культуры в упрощенной, грубой форме становится наиважнейшей целью для данного народа. Дойдя до определенного уровня развития, избавившись от многих грузов изначально человеческого — животного, и создавая больше условий для того, чтобы человек мог развивать свою душу, использовать таланты и понять мир, народ однако не обретает никаких гарантий того, что возврат в старое невозможен. Обратимость развития, прогресса не обязательна, но возможна. Любому народу, любому обществу может когда-нибудь грозить возврат в то состояние, которое уже было пройдено, возврат к примитивному и жестокому, тормозящему развитие. Традиции, боготворимые одними и отрицаемые другими, есть на самом деле защита общества, нечто служащее его сплочению перед внешней и внутренней угрозой. Без такого сплочения, без этой защиты, не было бы и того развития, той относительной свободы для человека, которую он имел в любом мало-мальски развитом обществе. Однако традиции могут постепенно изменяться, обогащаться другими, чужими элементами. С другой стороны, возврат к старому, примитивному, что в самом деле никогда до конца не бывает преодолимым в обществе, лишает человека любой свободы. Он должен следовать предначертанному, вести себя только так, как этого требуют устоявшиеся в обществе правила. Новый подъем для такого народа возможен даже в таком случае, если в его жизнь будет сильно вмешиваться другой, более развитый народ. Экспансия одного народа, который при этом следует только собственным интересам, в состоянии все же дать народам, живущим под его гнетом, новый импульс развития. Таково было когда-то монгольское нашествие для русских, таково было влияние русской экспансии на Восток, несмотря на не всегда дружеское отношение к подчиненным народам. Но другое при этом качество имела советская власть, которая принесла бывшим подчиненным народам России очень много света, только он не всегда достигал высоких гор Кавказа и пустыней Средней Азии.

Мнение о том, что все кавказцы, особенно горцы и в частности чеченцы, самые смелые, ловкие и непобедимые, является все же не совсем верным. Как у всех народов, и среди них есть сильные и слабые, смелые и трусливые. Среди русских, узбеков, таджиков, азербайджанцев, грузин и любой другой национальности всегда можно встретить молодого человека, который мог бы противостоять самому свирепому чеченцу и победить его в бою. Горцами восхищались многие известные русские поэты, писатели, они воспевали их доблесть и геройство, хотя в жизни все бывает немного иначе. Эта догма нередко играла свою роль, позволяла многим поддаться порабощению только на основании убеждения, что сопротивляться им бесполезно, себе же во вред, и остается только подчиняться. Так в дивизионе девятнадцать человек стали заложниками семи чеченцев. И полтора года они это терпели, хотя могли бы один раз, как это делал Карабаш со своей командой в отношении Доктора, восстать против них. И среди этих девятнадцати человек были такие, как Твердохлиб, Грековский, Касымов, Лемченко и много других, которые, безусловно, справились бы с этой задачей. Но им помешало неверное представление о чеченцах, и они позволили держать себя столько времени в плену. Очень много слабых, трусливых людей из горцев могут держаться на одной репутации своих соплеменников. Искаженные представления о них и самим горцам не всегда давали преимущество. То, какие гонения устроили позже против кавказцев в России, говорит только о том, что этот страх перед горцами только помешал установлению нормальных отношений между ними и другими народами.

То же самое можно сказать и о взаимодействии культур: одни народы, особенно европейские, воспринимаются миром как самые «культурные». То есть здесь мы имеем дело с феноменом искренней и губительной веры в превосходство европейской культуры. И человек, если он не является глубоким аналитиком, способным самостоятельно разобраться в истинных ценностях, может оказаться порабощенным этим устоявшимся мнением и добровольно теряет собственную культуру, истоки и традиции. Таким образом мировая культура уже понесла невосполнимые потери, утратив множество самобытных культур, да и народов.

…Наконец-то вновь призванных солдат распределили по дивизионам, здесь осталось только восемь человек из них. В дивизионе произошли и другие изменения: прибыли два новых солдата, прослужившие год — оба крепкие, высокие и наглые – и украинец-спортсмен призыва Доктора по фамилии Пащенко. С ними, особенно с Пащенко, Доктор подружился быстро. Он все реже появлялся в своем фельдшерском кабинете и проводил свое время в основном вместе с Пащенко в каптерке старшины, или же находился в окружении повара Алимжанова и двух водителей из новых «дедов». Вообще-то Доктор изменился после того, как прежние «старики» покинули дивизион. Он казался теперь всерьез озабоченным. Азизов от него однажды слышал, что его в первые месяцы службы не трогали даже свирепые чеченцы, поскольку он был фельдшером. Доктор надеялся, что ему все же удастся удержать власть. Где это видано, чтобы в дивизионе хозяйничали солдаты, прослужившие всего полгода? Разве что чеченцы, которые служили здесь прежде. Но те чеченцы не были против «стариков», наоборот они вместе с ними удерживали дивизион в подчинении и гоняли молодых. Теперь же эти молокососы — Карабаш, Сардаров, а с ними, похоже, уже и Степанов, да еще кабардинец Салкизов и казах Жаксыбаев пытались играть ведущие роли. Нет, это не допустимо! Однако, казалось бы, все шло теперь именно к этому. Карабашу, человеку мстительному и ничего не прощающему, все прежние порядки были безразличны. Его дерзость и хамское поведение влияли и на других, особенно на Сардарова, который вел себя все наглее. При этом никто из них по-настоящему смелым не являлся. Пока все шло спокойно, но нередко Доктор казался взволнованным, как бы ни пытался держаться уверенно: сможет ли он справиться с прослужившими полгода, если они начнут бунтовать.

Во время очередной сирены тревоги, прозвучавшей ночью, Азизов ударился голенью о крылышко ракеты, когда поднимался на нее, чтобы снять маскировку. Удар был очень сильным, боль никак не проходила. После отбоя учебной тревоги Азизов вернулся в казарму и лег спать. Боль в ноге продолжала его мучить. После развода он рассказал о случившемся комбату, тот тут же отправил его к фельдшеру – старшине. Доктор с брезгливым выражением на лице, матерясь, положил на его травмированную ногу какую-то мазь и перебинтовал. Закончив, он крепко выругался и выгнал пациента из кабинета пинком. Через несколько часов Азизова разбудил тот же Доктор. Рядом с ним стоял сам командир Венков.

– Что с ним? – спросил командир сурово.

– Голенью о ракету ударился, – ответил Доктор.

– В санчасть, – сказал тут же командир. – Сегодня у нас как раз машина едет в полк.

Опять санчасть! Опять хоть на время можно избавиться от дивизиона. Азизову трудно было скрыть свою радость, несмотря на мучающую травму.

На сей раз в санчасти он пролежал долго. Его часто осматривала медсестра, очень красивая и добрая. Азизов уже знал ее с первого пребывания здесь, как и других работников санчасти. Старший фельдшер-украинец, который прослужил уже полтора года, относился к нему хорошо. Это произошло именно после того как он узнал, что Азизов — бывший студент университета. Теперь он часто расспрашивал его о разных сражениях и других исторических событиях, восхищался его знаниями. Другой фельдшер был тот самый казах, которого перевели сюда из дивизиона Азизова. Правда, общались они там очень короткое время. Несмотря на крупное телосложение, молодой фельдшер не отличался смелостью и вскоре стал пасовать даже перед Азизовым. А Азизов, пользуясь симпатией старшего фельдшера-старослужащего, стал себя вести более уверенно.

В санчасти лежали несколько солдат из последнего призыва. Они держались робко, даже пугливо по отношению ко всем, кто прослужил больше них. В дивизионе Азизов с этим не сталкивался. Его надежды на то, что зеленая молодежь в дивизионе будет воспринимать его в соответствии с правилами с почтением, не оправдались. Однако, в санчасти, все оказалось по-другому, именно так, как ему бы хотелось. Молодые солдаты были готовы выполнять все его требования. Азизов долго думал: стоит ли подчинять себе молодых, бить их, унижать и заставлять за себя работать? Перед глазами возникали герои любимых произведений. Разве к этому они призывали, разве этому учили своими поступками? Совсем наоборот! Они не пускали в свою душу мысли о мести, не давали ей стать гнездом ненависти и гнева. Они учили тому, что людей нужно любить. Пока он не стал служить в армии, Азизов в это верил. Он стремился к самосовершенствованию, воспитывал свою душу верой в добро и справедливость. «Моральный кодекс нового человека» Азизов знал наизусть, был горд тем, что по основным параметрам соответствовал этому кодексу.

В армии же все перевернулось. Он узнал совсем другую сторону жизни, которую раньше не замечал, к которой его не готовили. Эта сторона жизни стала не исключением, а правилом. В армии цитаты из морального кодекса не нужны были никому. Только бы подавлять, раздавить другого человека, унизить и эксплуатировать его. И некого было спросить, зачем? Почему бы не жить так, чтобы тебя не унижали, не топтали, не били, и ты бы этого не делал по отношению к другим? И дело здесь было не только в кодексе, упоминание о котором вызвало бы только насмешку у солдат, молодых и «старых». Нет, дело было в другом. Подобные отношения между солдатами возникали как будто сами собой, будто именно это лежало в самой природе человека. Будто это так и должно было быть, а не иначе. Но почему, почему? Азизов вспомнил, как в далеком детстве он сам иногда без причины обижал других и никогда не понимал, что от этого им больно. Он думал в те годы, что только ему одному может быть больно, а другие люди – из-за того, что они другие – страданий не испытывают. Бывало, что он даже получал удовольствие от того, что причинял боль более слабым. Лишь позже он начал понимать, что и они также ощущают боль и обиду. Со временем он начал получать удовольствие от того, что кому-то помогал, кого-то поддерживал, совершал добрые дела. При этом какое восхитительное чувство торжества, радости заполняло его сердце! Но где-то в глубинах памяти жило воспоминание о том, что и другое, разрушительное способно доставлять удовольствие. Только постепенно от второго он отказался и прилагал душевные усилия для развития в себе доброты. Этому опять же учили и книги, и тот самый моральный кодекс. И с годами Азизов как бы забыл о существовании в себе того другого, разрушительного начала. Оказавшись в армии, он вновь вспомнил о нем. Здесь людьми руководило именно оно — разрушительное, оно подавляло созидательное, светлое и доброе, оно торжествовало здесь полнейшую победу. Другие убеждения были здесь в ходу: к добру и миру призывает слабый, который не в состоянии справиться с более сильными. Этот подход казался здесь настолько естественным и закономерным, что иногда даже не позволял развиться зачаткам других отношений, если даже человек к этому тяготел. Так было, например, с прежним старшиной Твердохлибом. Он был сильнее всех, но совершенно не хотел это демонстрировать и применять свою силу во зло. Когда человек слишком сильный, он может отказаться от жестокости. При этом, как рассказывали старослужащие, те же чеченцы гоняли и старшину тоже. Но он не мстил за это ни им, ни молодым. Старшина был просто добрым человеком. Ему хотелось делать людям хорошее, но служба и должность вынуждали быть сдержанным. И он, как можно было это иногда заметить, стараясь держаться в рамках принятых отношений «деды-молодые», делал над собой усилие, чтобы подавлять свои чувства и не помогать слабым. Сила, в данном случае физическая, дает человеку определенную защиту, и еще возможность в более тесных и ограниченных в свободе группах, проявлять свои чувства, в то время когда другим, более слабым, это не дано. Только что призванный узбек Абдуллаев, спортсмен, прибывший в армию по окончании института физкультуры, тоже оказался из этой породы. Имея также огромную силу, высокий рост и очень крепкое телосложение, он был далек от того, чтобы запугивать других и гонять слабых. Для него достоинство заключалось в другом – именно в том, чтобы не пасть так низко, чтобы выяснять отношения на этом примитивном уровне, как это делали другие. Садретдинов стоял, за счет своего необычного роста, силы, образования, в дивизионе тоже особняком. Казалось бы, кому, если не ему, следовало проявлять терпимость и помогать молодым, к тому же с его педагогическим образованием? Нет, Садретдинов был далек от этого. А Марданов не стал бы делиться с кем-либо куском хлеба и не был, вообще, склонен думать о другом. Другим примером силы и могущества был Карабаш, который тоже добротой не отличался и старался рано или поздно досадить человеку, который когда-либо задел его. При этом Карабаш был способен на дружбу. Так, он подружился с Жаксыбаевым, которого недавно избивал в грязной посудомойке Касымов, и взял его под свое покровительство.

Два начала, созидающее и разрушающее, имеются у человека. И не всегда разрушающее плохо. Так герой сражается с драконом или же с вражеской армией, стараясь разрушить и победить их. Так борется человек против общества, его устоев или против властей. Без разрушительного начала вести такую борьбу и тем более победить было бы невозможно. При этом у героя или борца против общества людей, власти, желающего изменить или улучшить их, это разрушительное начало как бы гармонирует с созидающим, внутри человека возникает компромисс добра со злом. Одного добра бывает недостаточно, чтобы совершить что-либо значительное. Скорее всего, это имеют в виду, говоря о сговоре с дьяволом, когда человек решается совершить нечто дерзкое и великое. Но при этом результат остается людям, если созидающее начало в содеянном доминирует. А так разрушение не может быть целью человека. Оно может быть только средством, чтобы ускорить процесс созидания, чтобы победить отжившее, чтобы на его месте воздвигнуть нечто новое и лучшее. А кто выбирает зло только ради торжества зла обречен. Возмездие рано или поздно придет. Возможно, что созидательное начало доминирует у одного человека над разрушительным благодаря его прирожденным задаткам, а у других наоборот. Если разрушительное начало слишком слабо выражено, то такой человек может раскрыться только в благополучном и развитом обществе, не требующем борьбы за выживание или достойное место под солнцем. Другому сильное разрушительное начало необходимо, чтобы пробивать себе дорогу локтями, чтобы сделать, в конце концов, что-то для этого мира, для его улучшения. А вот как быть, когда люди оказываются в условиях ограничения свободы, когда разрушительное начало служит почти единственным способом существования? А тут еще стремление к свободе, власти, превосходству. Как это ни печально, но именно принижая другого, человек как бы возвышается над ним. Эти же принципы распространяются и на целые народы и культуры. Это прекрасно видно на примере взаимоотношений восточной (исламской) и западной (греко-римской и христианской) культур. С начала экспансии подверглись варварские народы Европы со стороны сарацин, арабов-мусульман. Потом, перейдя в контрнаступление, им удалось разрушить мусульманскую цивилизацию, направив против нее мощь обманутых монголов. На руинах греческо-римской и исламской цивилизаций варварские народы Западной Европы построили тогда новую цивилизацию. И при этом они принизили исламскую культуру, полностью предав ее забвению. Но ислам, упадочный, регрессивный, понадобится политикам Запада еще раз в «холодной войне» против Советского Союза. Какая чудовищная, ужасная, жестокая и беспощадная эксплуатация чужой культуры, чужой души и веры, чужого мира! Какой невиданный, небывалый эксперимент над человеком! Искусственное взращивание ложного ислама и его поддержка, использование новейших научных открытий, психологии для проникновения в самую глубину человеческой души, грубейшее манипулирование чужой культурой, чужими жизнями с целью победить есть величайшее преступление против человечества. Именно так удалось этим политикам устоять и выиграть в «холодной войне», следуя при этом узким интересам правящей элиты и обманывая в том числе собственные народы. Философы, ученые, писатели и музыканты, творящие в спокойной обстановке, могут это делать лишь благодаря тому, что сами являются частью одной чудовищной системы. Если для создания дома собственной культуры, нужно чтобы его фундамент был построен ценой целых народов, с их культурой, то одни воздвигают на этом фундаменте первый этаж, другие строят второй, следующие — третий и так далее. Чем выше здание, тем тише вопль погибающих. Тем, кто наверху, этого не услышать. Одни пишут, другие рисуют, третьи снимают фильмы, четвертые исследуют. Каждому из них кажется, что он работает в тишине, что он вместе со своим народом, мировоззрением и взглядами на жизнь, своими творениями приносит свет и счастье также и другим народам, не слыша при этом их крик и плач. Они – «творящие добро великие гуманисты» – не хотят понять и принять мир таким, каков он есть. Очень немного было среди писателей и ученых людей, которые не были трусами и не боялись жизни. А вот критиковать жизнь, общество, отдельных его представителей они мастера. Так они прячут свое ничтожество, оградив себя от людей, и «размышляют над проблемами человечества» в уютных кабинетах. Можно написать красивые стихи, провести блестящее научное исследование, написать красивую картину, и все это будет служить людям. Сказанное и написанное будет красиво, будет нравиться многим, и, возможно, поможет кому-то жить, но это будет далеко от подлинного понимания, что же она такое – сама жизнь, если ты сам не видел, чем зачастую оборачивается прекрасное, когда ты оказываешься в других жизненных условиях. Не будь у тебя высоких чувств, стремления к прекрасному, ты, возможно, и не страдал бы. Чем глубже ты чувствуешь прекрасное, тем сильнее будешь страдать от его утраты при непосредственном соприкосновении с глубоким и вонючим болотом по имени «жизнь». Как музыканты, философы и писатели из высокого дома в определенных обстоятельствах, пока тебе везет, ты этого не ощущаешь. Тебе кажется, что это норма, что это и есть жизнь, что декларируемое со всех трибун стремление к познанию мира и красоте, к свету и добру естественно для человека. А потом ты вдруг открываешь для себя другую сторону жизни, ее изнанку: грязь и жестокость. Как бы идеалисты ни пытались избегать реальности, порой и им не миновать этих открытий.

Человек стадный или коллективный о красоте не думает. Его не затрагивают глубоко проявления жестокости, которые он встречает в обособленных группах людей. Он приспосабливается и мирится с существующим положением дел очень быстро и легко. Главное, он много не думает и не рассуждает. Живя в определенном обществе, этот человек выполняет определенную работу, будучи связанным с огромным количеством людей из настоящего и прошлого. Для него имеют значение могилы предков, а самое святое для него соблюдение традиций и получение одобрения соплеменников. В этом стаде, коллективе этот человек создает еще и духовное, не только материальное. При этом ни на что, ни на имя, ни на славу, ни на деньги не претендуя. Крутится огромное колесо, может, карусель, с миллионами частиц, одной из которых этот человек и является. То, что он создает, возможно, есть отражение самой жизни или самое близкое к ней, миру, самое глубокое и неисчерпаемое. Но оно часто зашифровано, и не так просто догадаться о его смысле. Вот почему мифы, легенды, сказки, религии, народная музыка никогда не стареют, это бездонный колодец, из которого можно черпать без конца. При этом жизнь отдельного человека в этом стаде, на этом витке времени ничтожна, скудна и монотонна. Он делает только маленькую работу, выпавшую на его долю. А главное для него — это верить в добро и в то, что в мире есть справедливость. Если не сегодня, то завтра она обязательно наступит. Без такой веры эта огромная машина не может существовать и рассыплется. А как же тогда рассматривать отдельного человека как личность, как индивидуальность? Индивидуалисту сложнее, для него важнее не традиции и обычаи, а свое собственное ощущение жизни. Он хочет познать и попробовать жизнь сам, хочет испытать прекрасное, познать мир и себя. Человек из стада такой задачи себе не ставит, ему это незачем. А индивидуалист жаждет одиночества, возможности жить вне стада, без ограничения своей свободы, права мыслить самостоятельно, анализировать, делать собственные выводы. Этот человек не рассчитан на жизнь в человеческом стаде. Он страдает от обязательств и церемоний, если пришел в этот мир как представитель высших его слоев. Если же он родился в бедной семье, когда вся жизнь воспринимается как бесконечная череда обязательств перед близкими, вырваться из своего круга куда сложнее. Что ему нужно, и есть ли от него вообще польза? Этот человек стремится к созиданию ради самоутверждения. Ему нужно, чтобы им восхищались, его хвалили и возносили. Это для него способ выхода из стада с его общими стандартами, в ней ему невыносимо скучно. Тогда он берется за перо, кисть, инструмент. Когда он создает нечто, на самом деле он создает копию вечного оригинала, имеющегося только у народа. В процессе созидания он может быть свободным, и даже не обязан сохранять верность идеалам добра и света. Однако, идя навстречу дракону — сборищу людей под названием народ — он рискует быть им вновь проглоченным.

Человеку, вышедшему из низов, будучи индивидуалистом и антитрадиционалистом, приходится часто вести жесточайшую борьбу с этим драконом. Он часто, очень часто колеблется: а правильно ли он поступает? Может, и в самом деле нужно жить как все? Ему очень трудно бывает порой рвать отношения с родными, друзьями, уйти от них. Даже уйдя, в попытках построить собственную судьбу в соответствии со своими представлениями, он сомневается в правильности содеянного им. Для народа он непонятен и смешон. Даже самое обычное, по понятиям простых людей, он воспринимает не так как все. Он наивен и излишне добродушен, он верит в добро буквально, верит, что люди не способны сознательно и намеренно сделать зло. Он пытается все упростить, жить «по-народному». Для него «народность» в первую очередь — простота, скромность и правдивость. Он получает удовольствие от своей «принадлежности к народу». Он хочет ощущать себя частью народа, нравиться ему, слыть его хорошим представителем – добродетельным и высокоморальным. Для него существует только то, что говорится в открытую, без полутонов и намеков, без лжи и недомолвок. А когда его обманывают, он недоумевает: как такое могло случиться? Ведь он жил по совести, как народные герои из сказок. Он не понимает и не видит разрушительной силы той машины, которая перемалывает судьбы. «Это ли добро?» – недоумевает такой индивид. Теперь он обижается на народ, а через какое-то время решится уйти от него. Вернее, убежать. Который раз клянется он, что больше никогда не вернется к обманувшему его надежды и веру народу и будет обходиться без него, будет жить свою жизнь один–одинешенек. Некоторым это удается, другие всю жизнь мечутся между одиночеством и влечением к обществу, а третьи навсегда остаются среди людей, которых не любят. Это огромное несчастье, поскольку они вынуждены всю жизнь жить не своей жизнью. Но таких единицы, а большинство же людей принимают свою жизнь и свое положение как вполне естественные. Конечно, никто из них не будет против, наоборот, даже счастлив, если выпадет случай разбогатеть и расстаться с вековой бедностью. Тогда этот человек, вчера еще бывший олицетворением доброты и честности, очень быстро и резко изменится. Он станет высокомерным, надменным и самодовольным. Он забудет о добре и справедливости. Теперь они ему больше не нужны. Он держался за них, чтобы терпеть бедность, унижения и обиды…