Дмитрий Донской (1947)

Морозные звезды в небесной синеве, ветер, взлохмативший на тулупах овчину и колыхающий пламень костра, снег, отразивший небесную синь, рыжие заиндевелые бороды мужиков и нежная даль Византии — все сплелось в голове Кирилла.

Дед снова жевал корку, а мужики разложили огонь пожарче и приноравливались вздремнуть вокруг костра — благо овчин вдосталь.

— Дедко, — спросил Кирилл, — от кого ты про ту Византию слышал?

— А тебе что?

— Полюбилось, как сказывал.

— А в лето я на Москву отседа товары возил. Там сказывали.

— Знать, московская сказка.

— Там слыхал. А ты бы шел себе спать.

— Да я уж иду.

— С богом.

Едва отошел, встретилась женщина, увязшая с головой в мужской тулуп. Он бы прошел, но она окликнула:

— Никак, Кирша? Родной!

— Овдотьица! Отколе?

— У родных была.

— А идтить в эту пору одной не боязно?

— Бог не выдаст, свинья не съест.

— Смела!

— Такой уродилась.

— А ты будто бодрей стала.

— Дело одно надумала.

— Ну?

— Только чтоб промеж нас. В Орду пойду.

— Ты?

— Как потеплеет, так пойду. А не управлюсь, на ту весну непременно.

— Чего?

— Своих выкупать.

— У те затылок… как? Не горячий?

— Не смейсь!

— Да не, я не смеюсь.

— Ну то-то. Иди да помалкивай.

Он удивленно посмотрел ей вслед и пошел домой. Ворота были на запоре, он отодвинул потайной кол и протиснулся внутрь двора.

В избе горела свеча, и мальчик лежал на лавке, накинув на босые ноги курчавое овчинное одеяло.

— Чего не спишь?

— Дожидаюсь.

— Спал бы.

— Скушно.

— А не боязно?

— Не.

— Думал, что ль, об чем?

— Мать вспоминал.

— А ты не горюй. Ей теперь уже хорошо.

— А и себя жалко.

— Чего?

— Может, она обо мне плачет. Ночь ведь.

— Она теперь спит. В Орде тьма прежде нас наступает.

— Чего так?

— Спи. Так от бога.

— А ты?

— А мне подумать надо.

Кирилл взял с затопа уголек и сел за стол. От него отодвинулись и стены, и Рязань. На белой крышке стола сияло теплое море, в небе летели белые птицы, а между морем и небом он замыслил диковинный терем, и уголь в быстрых пальцах создавал тот терем на белых досках стола.

Возникла витая арка ворот, проглянули, словно удивленные, глаза-окна. И, как брови, над ними навис карниз.

— О! — воскликнул Андрейка.

— А ты не спишь? — Кирилл оглянулся.

Мальчик стоял позади, белый, босой, тоненький, как свеча. Зачарованными глазами он смотрел на рисунок Кирилла.

— Думается, окна б чуть раздвинуть.

— А пуста стена будет.

— Нет, раздвинь.

— Да откуда тебе знать, как лучше?

— А что ж, у меня глаз, что ли, нет?

— Ну, иди спать. Раздвину.

— Сперва сделай.

Кирилл засмеялся, и еще радостней стало создавать этот будущий дом, когда рядом внимательно смотрел мальчик.

Когда он кончил рисовать и оглянулся, Андрейка уже спал, свернувшись на голой скамье. Свеча расплылась, ноги у Кирилла остыли.

Он перенес Андрея на постель, а сам полез на печь. Из темноты видно было, сквозь узкую слюдяную щель, нежно-голубое лунное небо, а по краям оконца намерз иней, и небо казалось втиснутым в пушистый крут.

Когда утром он проснулся и глянул с печи, мальчик быстро метнулся от стола и скрылся под одеялом.

— Любопытствуешь?

Андрей не откликался.

Кирилл полежал еще, думая о рисунке, прежде чем взглянугь на него. Потом слез и подошел к столу. Сперва он хотел гневно кинуться к одеялу и вытащить грешника, но, всмотревшись, подивился: широкие простенки меж окнами были заполнены какими-то склоненными людьми, цветами и птицами. Мальчик не успел дорисовать: оброненный уголек валялся на краю стола. Но окна, соединенные рисунком, сливались в широкий пояс вокруг всего терема, и верх словно висел в воздухе, приподнятый стеблями цветов и крыльями птиц.

— Да глянь-ко, какой ты мастер! — приласкал Кирилл Андрея. — Да ты откройся.

— Боюсь.

— Да не. Не бойсь.

— Я хотел стереть, да не успел.

— Зачем? Ты мне помощник будешь.

— Не серчаешь?

— Вылезай. Печь топить надо.

Сдвинув овчину, Андрей вылез и стал зябко и торопливо одеваться в захолодевшей избе.

— А солнышко-то уж на весну! — увидел Кирилл, распахнув дверь.

С тяжелых сосулек, намерзших над дверью, озолоченная утренним солнцем ползла вниз первая капля.

Тридцать первая глава ТЕРЕМ

Трава пробивала смерзшуюся землю. Позеленели холмы Рязани. Даже по бурым выжигам бурно пошла нежная зелень. Зима, как змея, уползла в щели и в камни, и, когда начали брать камни для кладки, их не легко было отодрать.

Но терем вставал.

Городские стены Олег велел рубить снова из дуба, башни почали ставить тоже дубовые, а терем — каменный.

Каменотесы пели, отесывая неровные края. Каменщики пели, смыкая замесом ряды кладки. Плотники пели, венчая бревна кремля. А многие руки разгребали погорельщину, расчищали город. Вокруг бушевали леса молодою зеленью, зацветали буйно и пестро луга. И лишь городище высилось убого, и о нем печаловались люди, ему служили усердные руки, и песня гремела о нем:

Ой ты, пустынюшка — пустыня, Наша ты прекрасная раиня…

Раиней, раем, высился для строителей этот унылый холм, ибо это была их родина и они ее поднимали из пепла.

Так прошло лето, настал сентябрь.

Кирилловы руки, до крови избитые камнями, забрызганные замесом, не уставали. Лоб измазан, брови запорошены пылью. Синий кафтан покрылся белыми пятнами, борода будто подернулась сединой.

Но Андрейка не видел на Кирилле ни грязи, ни прорех. Мальчик стоял высоко, на верху, на ветру, держа горшок с кашей, накрытой коричневым ломтем хлеба.