Дмитрий Донской (1947)

— Принес?

— Кушай, отче.

— Сядь.

И снова отвлекался к стройке. Подождав, Андрей поймал Кирилла и повел за рукав к горшку:

— Кушай, отче.

— А тебе не терпится?

— Пора.

Кирилл крикнул вниз со стены:

— Трапезуй!

И песня смолкла. Воткнулись в дерево блестящие топоры. Вылезли из-за онуч ложки, заскрипели горбушки на зубах, и потек запах хлеба и дыма.

Зайдя за недостроенную стену, Кирилл обмыл руки, оплеснул лицо и, утираясь, вновь вышел на стену. Ветер подхватил края полотенца, расшитые алой каймой — словно лебединые крылья, они вскинулись в небесную высоту.

Кирилл постоял, глядя глубоко вниз, где синел Трубеж, и в раздолье Оки, по которой уже текли челны, ладьи и ушкуи. Иные шли из Нижнего Новгорода в Новгород Великий, везли товары с Орды в далекую свейскую землю либо в немецкие города. Другие плыли вниз из Москвы. Все приставали здесь. На пристани уже толпились пестрые кафтаны, епанчи, халаты. Там уже построились склады, гостиные дворы, сараи — купцам ждать недосуг. На реке теснились черные, смоляные, и красные расписные суда, и оттуда кто-нибудь смотрел сюда, на мечущееся по ветру полотенце, а Кирилл стоял и думал о приволье долгих путей, о красоте невиданных городов.

Что ему этот холм, этот город, когда столько дивных городов на Руси? Он бился за Рязань и, может быть, ныне лежал бы в ее земле, если бы татарская стрела ударила чуть прямее.

За Рязань и Анюту встал он тогда в бой. Бил татар, ибо посягали на его счастье. А не его ли счастье вся эта необъятная ширь Руси, где та же русская речь, где те же неустанные руки творят красоту на радость родичей, на диво чужих земель?

— Кушай! Стынет!

— Давай.

Они сели на выступ.

— Дом-то запер? Народ прибывает. Мало ль кто забредет.

— Снаружи посошком припер. Кто подойдет, увидит: хозяина нет.

— И так ладно.

— Глянь, как руки избил! Без тебя некому камни класть, что ли?

— Рук много, а все думается, сам сложишь скорей.

— Камнем заслонишься, терем не разглядишь.

— Не учи, млад еще. А то разумей: в кои-то веки каменный дом кладут. Были у Москвы Климен с Иваном, добрые мастера. И весь свой помысл вложили в церкви. Хорошо, складно строили, а может, им радостней было бы терем воздвигать либо башню. Да не давали. Вот и зограф Захарий рад бы был своей острой кистью цветы писать, да птиц, да девушек, а кто на то ему красок даст — писал иконы, всю из себя красоту в них выложил. Тож римлянин Борис — забрел на Русь, колокола льет. Сладостный звук у его колоколов. Не к чему кроме ухо приложить, льет колокола, лишь ими живет. То наше время, дитя. Чти его в иконописанье, в зодчестве церквей, в гуле колоколов. Нам нет иной речи, мы говорим так.

Отсюда им было видно лишь небо; вечное, оно опиралось о край их белой стены. И Кирилл, разводя руками, договорил:

— Вот и горячишься — хочется поскорей замысл свой досказать.

— А и в икону можно живых вписать! — подумав, сказал Андрей.

Кирилл на него покосился.

— Тебе десяти годов небось нет, а уж ты мудрствуешь. Неси горшок домой.

— Дозволь побыть, отче.

— Хочется с нами?

— Дозволь!

— Да сиди уж.

— Почивать ляжешь?

— Не, не спится.

А на город уже опускался полуденный сон. Жизнь начиналась до света, и в полдень ложились все.

Кирилл разговаривал с мальчиком, расхаживал по мосткам, внутри стен. И вдруг замер: в просвете, где виден был Олегов двор, к терему шел твердой поступью человек, знакомый по минувшему году. Черная епанча покрывала воинский наряд, голову, будто под тяжестью шлема, гнуло к земле.

«Гришка? Неужели Гришка Капустин? Зачем сюда?»

В сердце Кирилла вползла тревога.

Олег лежал среди своих тоурменских ковров, и Бернаба, сидя в его ногах, говорил:

— Мамай ныне хан. Орда сильна. Кто ж ее победит? Лучше с ней дружить, а Москве улыбаться до времени.

Как ясно умел он вложить в слова тайные Олеговы мысли!

— Орда не свалит тебя никогда: ей твоя власть нужна.

— Нужна?

— Мамай над Русью князем стать не может. А когда княжит друг, зачем обижать друга? А Москва задушит тебя и на твое место сама сядет. Мало ли ныне князей под ней?

«И то правда!» — но этого не сказал.

— А Мамаю нужен друг. Он поможет. Ты станешь на Руси первым…

Отрок вошел внезапно и удивленно:

— С Москвы посланец, княже.

— Впусти.

Быстро скинул ноги со скамьи, сел. Бернаба отошел к двери.

Сгибаясь в дверях, еле влез в терем Гриша Капустин.

— Благословен буди, государь Олег Иванович.

— С чем ты?

— По розыску.

— А по ком?

— Уследили в твоей земле убивца и татя, государева князя Дмитрия Ивановича раба — Кирилла прозвищем Борода, каменных дел человека, зодчего. От казни сбег. Второй год рыщем. Приказано того человека не миловать, а тебе, государь, боярин Бренко Михайло Ондреич в том челом бьет. Пожалуй, милостивец.

Олег тихо отошел к окну, искоса глянул на высокий терем. Стены уже завершены, начали сводить своды.

Беглых выдавать было в обычае. Но мог и не дать — на рязанские земли Дмитриева рука не простиралась. Однако ж просит смиренно, да и Бернаба даже сказал: надобно до поры к Москве подходить с улыбкой.

— Погляжу — дам ли. Самому надобен.

— Ведаю — надобен. Да виноват боле, чем тароват.

— То сам обсужу…

— Прости, сударь.

Задумался: Дмитрий силен. Мамай от похода устал и занят сейчас собой, своих врагов режет.

«Пущай Дмитрий мнит, что Ольг рад дружить с Московским великим князем».

— Да, пожалуй, отдам. Дмитрий-то князь Иванович не какой-нибудь татарский хан, свой человек. От меня ему отказа не будет.

— Дозволишь взять?

— Бери.

— Может, на Москву что передать велишь?

— А вот и передашь… мастера. Дмитрию он надобен, а я себе мастеров завсегда найду.

Бернаба вышел следом за Гришей в дверь и кинулся сенями к амбарам. Там, принимая от мужиков хлеб, стоял убеленный мукой Клим.

— Эй!

— Чего тебе?

— Спеши напрямик к Кириллу. С Москвы за ним прислано. Князь отдал.

— Погляди тут!

Кирилл, услышав тревожный от хрипоты голос Клима, огляделся: оставалось свод свести, но чело терема успел вывести, остальное достроят сами. Опережая Клима, он сбежал со стен.

— Климе, отче, прими моего вьюношка. Приюти. Укроюсь — приду за ним.

— Давай.

— Отче! Я с тобой.

— Куда?

— Всюду.