Дневник дьявола

Однажды воскресным утром Фишман прибыл в дом моих родителей. Его ожидал отец в мягком небесно-голубом халате, небрежно накинутом на белую шелковую рубашку с расстегнутой верхней пуговицей, а также тетя Аделаида, которая не могла отказать себе в удовольствии познакомиться «с этим знаменитым Фишманом». Когда прозвенел звонок, именно улыбающаяся тетя, опередившая меня по пути к дверям, была первым членом моей семьи, которого увидел Адриан. Сомневаясь, что он помнит о смерти моей матери, я поспешил представить их друг другу. Потом мы повели моего шефа в библиотеку, где в огромном каминном кресле восседал мой отец. Он медленно поднялся и протянул руку Фишману. Я вздрогнул — ведь я объяснял ему, просил, предупреждал, что Адриан терпеть не может здороваться таким образом! Однако отец, поднявшись, продолжал протягивать сморщенную ладонь, не сводя глаз с фотографа. Фишман, не колеблясь, пожал ему руку и даже улыбнулся, когда отец указал на соседнее кресло, попросил тетю подать два кофе и начал набивать утреннюю трубку. «Не успев позавтракать?» — проворчала старушка и отправилась на кухню, продолжая улыбаться моему патрону. Фишман держался удивительно свободно. Он прихлебывал кофе, всем своим видом показывая, что тот пришелся ему по вкусу, охотно и вежливо отвечал на вопросы. Время от времени тетя бросала мне укоризненные взгляды, а отец — улыбался, словно говоря: «А ты так пугал нас рассказами о странностях этого симпатичного молодого человека!» Адриан подробно описал свои впечатления от той встречи, разумеется, ни словом не упомянув о моем присутствии. Перед тем, как выйти из машины, я хотел развернуться и уехать. Атмосфера этого города (Гейдельберга) действовала на меня угнетающе. Все ухоженно, отлажено и начищено как механизм средневековых часов. Дом П. (психиатра?) — респектабельный, крепкий, симметричный. Железный молоточек в форме длинной руки. На одном из пальцев — перстень в виде свернувшейся змеи. Большая медная матовая табличка, на которой черным готическим шрифтом написано: «Иоганн Ромм, доктор психиатрии». И безукоризненный порядок вокруг! Первая мысль — его только что навели. Вторая — он был всегда, потому что должен быть. Третья — я хочу, чтобы тут нашлось место для меня. Не поддавшись искушению постучать молоточком, я позвонил. Какая-то старуха оскалила зубы, словно сторожевая собака, подхватила меня под руку и втащила внутрь. От ее прикосновения все мое напряжение куда-то исчезло. Я вошел и почувствовал, словно вернулся домой.

Кажется, он не обратил внимания на звуки «Фауста» Листа, которого мой отец неизменно слушал по воскресеньям перед завтраком. У Вероники, крепкой, плечистой женщины, обычно прислуживавшей в доме моих родителей, в тот день был выходной, поэтому приготовление еды взяла на себя тетя Аделаида. Узкие полоски жареного бекона подгорели и похрустывали на зубах, а в яичнице по-венски совершенно отсутствовали соль и перец. Тем не менее Фишман нахваливал кухню моей тети и был необыкновенно разговорчив. Мне стало не по себе от этого маскарада, поэтому, сославшись на мигрень, я поспешно ретировался в свою комнату. А они тем временем сидели в гостиной и беседовали, и могу поспорить, отец в очередной раз жаловался на мою закомплексованность и, особенно, на эмоциональную нестабильность. В разговоре с посторонними он всегда сравнивал мою психику с психикой семилетнего ребенка.

Однажды, услышав, как отец разговаривал об этом с другими врачами, окружившими мою личность кольцом непонятных терминов и наперебой желавшими убедить его в правильности своих методов лечения подобных случаев, я почувствовал себя словно облитым грязью. Мой отец наверняка очень удивился бы, узнай он, что с момента, когда я начал работать с Фишманом, я чувствовал себя в обществе этого человека намного лучше, чем в кругу своей семьи, несмотря на всю ту ненависть, которую к нему питал.

Позавтракав, выкурив трубку и выпив два крепких кофе, отец пригласил Фишмана в свой кабинет. Час, который он неизменно уделял каждому пациенту, превратился в три, и полдень уже миновал, когда они, продолжая беседовать, вошли в библиотеку. Фишман не пишет, о чем они говорили во время сеанса, а значит, и мне сказать нечего. Достаточно было известия, что «господин Фишман» пробудет у нас какое-то время, а отец нарушит свое правило встречаться с каждым пациентом не чаще, чем раз в неделю, и посвятит моему патрону все свое свободное время. Не буду утверждать, что я хорошо знал своего отца, но наверняка должно было произойти что-то из ряда вон выходящее, если он решил отступить от привычных методов работы и нарушить устоявшийся образ жизни — потому что отец был нелюдим и не выносил присутствия посторонних в доме. На необычность ситуации указывало и поведение Адриана, который, когда отец устанавливал ему расписание сеансов, лишь глупо улыбался и кивал головой в знак согласия. Хотя я понимал, что в то первое утро пребывания Фишмана в Гейдельберге произошло что-то важное, его двухнедельное присутствие пришлось мне не по вкусу. Если бы не любопытство, то я бы наверняка собрал чемодан и уехал на какое-то время — в Берлин или еще куда-нибудь. А может, это было не просто любопытство? Что-то не позволяло мне оставить шефа, отца, тетю, которая на время, которое Адриан провел у нас, тоже почти поселилась в нашем доме. Мне также волей-неволей пришлось принять участие в загадочных событиях, происходивших тогда у нас дома. Только через много лет, то есть сейчас, когда я читаю и комментирую дневник Фишмана, я понимаю, почему должен был присутствовать там, подобно Церберу в преисподней, и догадываюсь, в чем было дело. Но не будем забегать вперед.

Фишман полночи просидел на веранде за домом, а вторую половину провел неизвестно где, не показываясь мне на глаза. Предполагаю, что он не смыкал глаз; я, наверное, уже упоминал, что он почти не тратил времени на сон? На следующий день, разговаривая перед завтраком с отцом, я вскользь упомянул об этом и предположил, что такой недуг вполне излечим. Однако тот ответил: «Может, он просто боится уснуть?», тем самым прекратив дискуссию. Было утро понедельника, и обычно около десяти утра отец закрывался в библиотеке, где работал до обеда, не выходя и не отвечая на телефонные звонки. Однако в тот раз он встал из-за стола — слава богу, завтрак готовила Вероника, — упрекнул тетку в чрезмерной болтливости и обратился к Фишману:

— Прошу в мой кабинет, господин Адриан.

Тот послушно поднялся, кивнул тете Аделаиде и направился вслед за отцом, не удостоив меня взглядом. Он выглядел усталым, хотя за столом, как и накануне, неукоснительно соблюдал все правила этикета. Клянусь, если бы я не знал его, то подумал бы, что он наперекор себе старается казаться вежливым, чтобы не поставить меня в неловкое положение и не разочаровать мою семью. Единственное, что осталось от прежнего, «несносного» Фишмана, — это его молчаливое согласие с тем, что в доме Роммов с ним обращаются как с господином.

— Послушай, нам с твоим отцом показалось, — начала тетка, когда мужчины вышли из столовой, а Вероника принялась убирать посуду, — что перед приездом господина Фишмана ты пытался обратить наше внимание на некоторые его странности, если не сказать — социальную неприспособленность. Однако сам видишь, твой друг ведет себя нормально, его даже можно назвать вполне симпатичным…

Мне не хотелось вступать с теткой в дискуссию, поэтому я закашлялся и, воспользовавшись этим предлогом, быстро вышел. За прошедшие двадцать четыре часа у них с отцом не нашлось для меня никаких других слов, кроме замечания, что Фишман совсем не так страшен, как его малюют. Симпатичный! Они с ума сошли!

«Мы беседуем уже довольно долго, но признаюсь, что, кроме нескольких моделей поведения, типичных для одиноких и робких людей, я не вижу причин, побудивших вас обратиться за советом к специалисту».

Старик сидел, положив ногу на ногу, и смотрел на меня сквозь очки в толстой роговой оправе. Лежа на кушетке, я был спокоен и расслаблен. Он говорил еще что-то, и его голос, монотонный и низкий, незаметно усыпил меня. П. разбудил меня через час, спросив, выспался ли я. Я и не думал извиняться, будучи страшно зол, что мой сон прервали. Мне снилось, что я в полной темноте кружусь вокруг своей оси и чувствую себя прекрасно. Однако… я все же принес свои извинения и даже почувствовал себя необыкновенно глупо, что, видимо, произвело приятное впечатление, потому что он тепло улыбнулся, потрепал меня по плечу и сказал:

— Вам нравится спать днем? Словно вампиру?

Где-то я это уже слышал.

От меня. В Румынии. Однако, произнеся это, я громко рассмеялся и разбудил тех, о ком говорил. Та история произошла в «черном» 1989 году, после которого все пошло по-другому, и каждому пришлось как-то с этим справляться, некоторым было легче, другим — труднее, хотя я испытывал странное ощущение, будто все происходящее меня вообще не касается и постепенно жизнь наладится.

Прежде чем тот год подошел к концу, я влюбился. В моем чувстве смешались злость, ревность и попытка целиком завладеть любимой, высосав все лучшее, что в ней было. Вероятно, я хорошо это скрывал, потому что, не догадываясь о моих намерениях, Анита одарила меня открытой и прекрасной улыбкой, которую я принял как должное. Как любому мужчине, мне льстило, что женщина, которая катится по наклонной, увидела во мне последний шанс на счастье и подлинную любовь. К тому же мне было на руку, что ей не нравился Фишман, потому что обычно мои любовницы только и ждали момента, когда смогут прыгнуть в его постель (особенно после того, как на моем теле начали появляться ненавистные зудящие пятна). Анита была посредственной журналисткой с большими амбициями и огромными глазами. Однако она не торговала собой и поэтому, тихо спиваясь, торчала в каком-то «желтом» издании. Впрочем, стоит признать, что я с пониманием относился к ее маленькой слабости, потому что являюсь сторонником теории, согласно которой каждый сам выбирает для себя то, что ему нужно для счастья. Фишман же не упускал случая поиздеваться над ней.

— Знаешь, как будет «журналист» в женском роде? — спросил он, когда я познакомил его со своей возлюбленной, и, не дожидаясь ответа, выпалил: — Журналюшка!

В другой раз он заявил:

— Поговаривают, что твою Аниту можно услышать трезвой только на автоответчике.

И так он насмехался над ней, очевидно, воображая, что обладает искрометным чувством юмора, а я старательно пересказывал ей все это.

Уже в начале декабря мы с ней договорились, что новогодний вечер проведем вдвоем в Париже. Фишман великодушно предоставил мне отпуск, ни словом не упомянув о своих планах. Когда в Румынии произошла революция, точнее, после того как в канун католического Рождества (sic!) народ поставил к стенке президента Чаушеску с женой, я еще раз уточнил у Фишмана, готов ли он дать мне несколько дней отдыха. Он ответил, что, хотя румыны выбрали довольно интересный способ покончить с коммунистами, ничего интересного он там не видит. Несколько месяцев различные агентства обрывали наш телефон, предлагая выехать в Бухарест, но Фишман каждый раз решительно отказывался, поэтому я окончательно купился на его заверения, что смогу спокойно встретить Новый год. Однако мне было слегка не по себе. Несмотря на то, что в последнее время мне случалось не видеть Адриана по нескольку дней, обычно это было обусловлено какими-то чрезвычайными обстоятельствами, например, уже упомянутой в этой книге смертью моей матери, хотя, наверное, ее кончина — не вполне корректный пример, потому что она умерла позже (черт бы побрал темп повествования, который мне приходится соблюдать), но и тогда я торопился вернуться к нему. Хочу подчеркнуть, что сейчас я уже знаю — причиной этого была не тоска, хотя когда-то думал именно так. Теперь я, полностью отдавая себе в этом отчет, могу назвать состояние неопределенности, вызываемое даже недолгим расставанием с Адрианом, «подавлением чувства ответственности». Я чувствовал, что необходим ему. Так, как если бы смыслом моей жизни было присматривать за Фишманом. Теперь я знаю, что это было моим долгом, как в известном отрывке из «Маленького принца», который отец часто цитировал мне, когда я был подростком: «Мы в ответе за тех, кого приручили». В свою очередь признаюсь, — прошу меня извинить за маленькую ремарку, — что всегда путал Антуана де Сент-Экзюпери с маркизом де Садом.

В день, когда мы собирались вылететь в Париж, лежавшая рядом со мной Анита сняла телефонную трубку и дала ее мне со словами:

— Молчат… Наверняка Фишман.

— Это Август.

— Завтра мы выезжаем в Будапешт.

Теперь замолчал я. Он повесил трубку.

Ну вот. Я посмотрел на обнаженное потягивающееся тело, которое, мурлыча, скользнуло под одеяло, желая обрести любовь и ласку. Немного жаль, конечно, но долг превыше всего. Вероятно, мне надо было рассердиться, отказаться или хотя бы побороться за обещанное, однако на самом деле я был рад. Анита почувствовала, что что-то не так.