Дневник дьявола
Шрифт:
На следующее утро я все помнил, у меня даже появилось ощущение, что моя кожа побаливает как у человека, который слишком долго лежал под палящим солнцем. Однако видимых следов не было, так что я просто посчитал, что истории о силе внушения и самовнушения имеют под собой некоторые основания. Однако я чувствовал легкий зуд и поэтому украдкой почесывался.
Я поехал к Фишману. Он сидел на своем огромном диване и читал. Я бросил взгляд на обложку: «Утешение философией» Боэция. Я воспрянул духом.
— Давно ли ты начал читать такие книги? — Я знал, что ему была не по вкусу моя фамильярность, которая в последнее время заметно усилилась.
— Когда-то ее рекомендовал мне твой отец, — неохотно протянул он.
Папа знал, что делал — его уже не было в живых, а я вдруг понял, что приправленная цинизмом уверенность в себе, которой я отличался с некоторого времени, как-то связана с гибелью моих близких, то есть с тем, что их нет и что они не могут контролировать
Фишман отдал мне какое-то распоряжение и вернулся к чтению. Из этого следует (подозреваю, что из «Утешения»), что слепой случай, даже если он приносит несчастье, в некоторой (!) мере исходит от Бога, который добр, а следовательно, надо перетерпеть превратности Судьбы, и все будет хорошо. Ведь от Бога не может исходить ничего дурного. Мне понравилась такая интерпретация. Основываясь на ней, он отступал от своих прежних теорий в пользу новых, что от него и требовалось. Так, значит, если Ты есть, но не подаешь мне знака, потому что не любишь меня, то все, что Ты позволяешь мне сфотографировать, происходит только для того, чтобы я это снимал и показывал миру. В конечном итоге никто не страдает, а лишь становится примером. Если я прав, значит, я не смогу узреть ЗНАК прощения, но у меня появится шанс заслужить прощение, когда я покажу миру всю глубину трагедии и таким образом спасу его. Папа попал в десятку с Боэцием. Правда, с тем же успехом он мог подсунуть нашему герою и Фауста, и даже Иова, но выбрал именно то, что для простака может прозвучать как откровение. У примитивного человека, а мой шеф, несомненно, был именно таким, есть какое-то определенное, устоявшееся видение персонажей, которые обсуждаются на протяжении многих веков, таких как Фауст или Иов, и он не забивает себе этим голову, зато, когда он задумается над взглядами какого-нибудь философа, его может постигнуть настоящее озарение.
Некоторое время спустя я отмечал день рождения. Странное дело — праздник, к которому у нас в семье никто не относился серьезно, непонятно почему стал для меня важен после того, как я потерял близких. Отужинав в «Эдеме», я пригласил к себе кузину Вальпургию с мужем (он не пришел, потому что недолюбливал Фишмана), Адриана и женщину, которой с некоторых пор был увлечен мой шеф — увы, без взаимности! Я умолял Вальпургию, чтобы она помогла мне подтолкнуть бедняжку в объятия Фишмана, потому что его страдания были мне совершенно очевидны. В то время как толпы поклонниц были готовы броситься к нему по первому зову, Адриан упрямо не замечал никого, кроме нее, и даже заключил с собой пари. Когда у нас зашумело в голове, Вальпургия предложила сыграть в бутылочку на раздевание. Чтобы уговорить нас, она одним махом выпила остатки «Джека Дениэлса» из литровой бутылки и положила ее перед собой, жестом пригласив нас усесться вокруг нее на пол. Я, не колеблясь, присоединился к кузине, хотя моя кожа немилосердно чесалась и я знал, что из-за этих красных пятен выгляжу как противник Пол Пота, с которого содрали кожу. Однако Адриан и его возлюбленная были неподвижны.
— Я уже слишком стар для таких забав, — ответил на вопросительный взгляд кузины Фишман, которому на тот момент еще не исполнилось и пятидесяти.
— А я слишком молода, — добавила девушка, нервно хохотнув. Ей, кажется, исполнилось семнадцать, она была начинающим фотографом и к тому же девственницей.
Они не хотели играть. А Вальпургия уже крутила бутылку, горлышко которой, когда она наконец остановилась, неумолимо указывало на меня. Я послушно снял галстук. И крутанул бутылку. Кузина. Она вынула сережку из уха и глуповато улыбнулась мне.
— В этот нет никакого смысла, — вмешался Фишман. — Просто снимайте друг с друга одежду по очереди. Получится то же самое.
— Но тогда никто не выиграет, — возразил я ему.
— Сделайте так. Смелее, — велел он, придвинулся поближе к своей зазнобе и даже — как мне показалось — осторожно приобнял ее.
Я прочел в мыслях кузины невысказанную обиду от столь унизительной перверсии. В то же время от меня не ускользнуло промелькнувшее в ее взгляде согласие и легкое возбуждение. Звуки Мусоргского призывали к решительным действиям. Не вставая с колен, она приблизилась ко мне. Подкралась сзади и, обняв меня, начала расстегивать рубашку. Медленно, как опытная шлюха. Она придвинулась еще ближе, села сзади меня и оплела мои бедра ногами. Когда рубашка соскользнула с моих плеч, обнажив раны, которые непонятно почему я называл «ожогами», она сильно провела по коже ногтями. Боль была адская. Но… как прекрасна была эта боль! Я вздрогнул от удовольствия. Она почувствовала это. Ее ладони переместились на обнаженный, сморщенный от ожогов желто-красный торс, а ногти впились в кожу на груди. Я испустил громкий выдох, не в силах описать
восторг, который ощутил. Она вонзила ногти еще глубже, а я прижался своим слишком быстро лысеющим черепом к ее щеке и оцепенел от нахлынувшего на меня счастья. Она раздирала мою кожу, как будто хотела соскоблить с меня болезнь. Я слышал собственное учащенное дыхание, чувствовал приближающийся финал и волшебное онемение затылка. Вальпургия сдерживала напор моего тела, она сняла лифчик, и я почувствовал, как острые шпильки ее сосков вонзились в израненную кожу на моей спине. С благодарностью ощущая оглушительный, мощный оргазм, я заметил прямо перед собой темно-синие глаза Фишмана. Насколько я успел понять, он перестал ласкать невинное и уже готовое подчиниться его страсти тело и смотрел на меня.Он привиделся мне во второй раз, как тогда, в Гейдельберге. Это на самом деле был Он. Я видел боль и слышал шипение охваченной огнем кожи ребенка. В глазах — ненависть и бессилие. Я побежал. Кто-то пытался преградить мне путь. Прочь, с дороги!
Если эта запись касается именно того события, то он действительно выбежал не попрощавшись, что было вполне в его стиле. Девица вышла сразу после него, немного напоминая человека, который хочет проснуться и пытается выбраться из кошмара через черный ход.
Вальпургия еще с минуту вылизывала мой затылок, прежде чем решила вернуться домой. Я поцеловал ее на прощание в щеку и прошептал «благодарю», она лишь загадочно улыбнулась в ответ.
Мне мерещатся картины произошедших событий. Все время. Может, пришла пора умереть? Ведь я замолил свои грехи. Я сам превратил свою жизнь в ад. Но я еще не готов к смерти. У меня слишком много работы. Я прошу дать мне немного времени. Совсем чуть-чуть. Прошу Тебя. Позволь, по крайней мере, мне самому решить, когда настанет время покинуть этот мир.
Он совсем расклеился. Ему не хватило веры. А ведь он сам когда-то сказал: «Умирать всегда тяжело».
На следующий день он вызвал меня к себе и, как ни в чем не бывало, произнес:
— Хочу организовать выставку моих неопубликованных снимков. Название: «Чада Божьи». Просмотри материалы. Жду от тебя предложений.
Я уже несколько раз пытался уговорить его организовать ретроспективу его работ. Он был неумолим и редко соглашался даже на то, чтобы разместить свои фотографии в юбилейных выпусках журналов или в каких-нибудь тематических изданиях. А теперь — вот так, раз, и готово! — выставка и чада Божьи. Я забрал жесткий диск и в тот же вечер начал просматривать его содержимое. Первое впечатление: я не помнил ни один из тех снимков. Многие из тех, что были сделаны Фишманом до нашей встречи, так или иначе попадались мне на глаза, пока я работал с ним. Но те, что теперь лежали передо мной, я видел впервые. Второе, уже с перспективы сегодняшнего дня: ни один из них не был нарисован в дневнике. Третье: превосходные! Великолепные!
Аддис-Абеба, конец семидесятых (1977 год?), одна из городских улиц. Сумерки. По обе стороны мостовой сложенные в штабеля детские тела. Сотни вывернутых ног, головки на сломанных шеях, широко распахнутые глаза. Словно груды камней, приготовленных для ремонта разрушенной дороги, ведущей в никуда.
Где-то в Северной Корее. Цветная. Лес. Проселочная дорога. В черный грузовик (его называли «воронком», и никто не знал, куда девались люди из его кузова ) несколько вооруженных мужчин заталкивают босых подростков в разорванных рубашках. На земле еще с десяток мальчишек. Они с нетерпением ожидают своей очереди. Окруженные солдатами, они уже хотят быстрее оказаться внутри. Так, словно там выдают рис. Ну, вы понимаете.
Перу. На первом плане парень с занесенным топором. Еще миг — и он прекратит страдания измученного противника, лежащего перед ним. (Боевик «Светлого пути» [48] карает крестьянина, который не разделил идеи свободы. ) На втором плане шестилетний мальчик, его глаза прикованы к топору, а лицо (оно получилось нечетко) светится гордостью.
Камбоджа. Черно-белая. Красные кхмеры штурмуют поселок. Они поджигают хижины. (Я старался не думать о близости огня, сосредоточившись на сцене, которая разыгрывалась у моих ног. ) Три мальчика лет десяти, каждый из них тянет на себя бездыханное тело мужчины. Фишман использовал вспышку. Контрастное изображение неловких детей, которым мешают играть большие, как они сами, автоматы за спиной. (Словно щенки, которые стараются вытащить друг у друга из пасти какую-то тряпицу. ) Нет, скорее как котята, которых мать учит охотиться и убивать, используя для этого полуживую жертву.
48
«Светлый путь» — маоистская террористическая группировка Перу. Зародилась в 1960-е годы в среде деятелей Федерации университетских преподавателей и студенческой ассоциации «Аякучо».